Перемирие

А что, собственно говоря, произошло? Ни-че-го, как любил говорить мой покойный муж. Ничего. Мы сказали друг другу несколько слов, я дала ему воды, он напился и снова заснул. Все. В этих простых действиях не было ничего такого, из-за чего моему глупому сердцу стоило бы так биться. Но на самом деле — было. Это была сама противоестественность этих действий. Если бы мы повстречались в степи, дело могло бы кончиться только моей смертью и его более или менее серьезным ранением, если бы мне повезло. В этом отношении я не склонна была себе льстить: может, я и стратег, но в искусстве боя я вряд ли могу соперничать с тем, кто прожил две сотни лет. Впрочем, может, я сама подставила бы ему шею под удар, да еще бы за великую честь это почла — умереть от руки такого противника. Но это было бы нормально. В общем-то, и наша встреча во дворе, и все, что было потом, — все это не выходило за рамки ожидаемого, но только не то, что произошло здесь. Откуда эта доверчивость, это странное равнодушие к тому, что я подумаю о нем, и к тому, что есть я и что есть он, к тому, что стоит между нами? Один эпизод с водой чего стоил! Как он мог — попросить! — попросить меня, тцаля, так обнажить передо мной свою слабость, да еще и пить из моих рук?! Это было невозможно. И с чего он взял, что я не воспользуюсь его слабостью? Откуда эта безграничная доверчивость, почти на грани с бредом? Вряд ли ему настолько плохо — я же чувствовала это.

А ведь я пришла, чтобы поговорить с ним. И чем все закончилось? Он только больше запутал меня в свою паутину, пойдя по самому легкому и почти безошибочному пути, — он затронул мою жалость. Говорят, так легче всего влюбить в себя женщину, особенно, если нужно сделать это быстро, ибо долгая жалость — это уже презрение. Так я и думала, сидя рядом с ним и разглядывая его лицо, твердое, худое, темное, с тонкими морщинками возле глаз. Лицо воина. Но единственное, что мне виделось в этом лице, это глубокая, страшная старость. Тело его и сейчас гораздо сильнее и быстрее, чем было когда-то в молодости. Но…

Глубокая старость. Старость Ворона, которая есть признак не дряхления тела или духа, но все большего расхождения их путей, признак приближения того момента, когда разуму надоест возвращаться в тело, и он покинет его навсегда. Если бы они оставались вместе… ну, тогда, пожалуй, миром бы правили Вороны. Это счастье, что их не интересует власть над миром.

Да, но мне-то что было делать? Дарсай спал, и тревожить его мне не хотелось. Я осторожно коснулась пальцем тонкого шрама, пересекавшего его губы. Ворон тихо вздохнул, повернулся на бок и затих. Тогда я встала, стараясь не шуметь, и вышла в другую комнату.

Хонг куда-то ушел. Один веклинг все еще сидел на подоконнике, покачивая ногой в грязном сапоге. Другой медленно вышагивал по комнате, отчетливо ступая на всю подошву и заложив руки за спину. Он ходил словно бы от картины к картине, но больше смотрел на свои сапоги. Когда я вошла и тихо закрыла за собой дверь, оба веклинга взглянули на меня. В прошлый раз они показались мне очень похожими, как бывают похожи представители одной расы, почти не отличающиеся друг от друга ростом и телосложением. Но, в сущности, сходства в них было не так уж и много. Тот, который сидел на подоконнике, был явно старше, возраст его приближался уже к сотне лет. Его сухое смуглое лицо с правильными определенными чертами было ослепительно красиво — так, как редко бывают красивы мужчины.

Все-таки совершенство замечается далеко не сразу. Только уродство бросается в глаза, а совершенная красота открывается постепенно; так, сотню раз увидев какую-нибудь долину, только на сто первый начинаешь постигать всю глубину и прелесть этого пейзажа. Так — вдруг — взглянув на него, я открыла, что этот Ворон, веклинг, старший офицер, которому суждено было умереть однажды в бескрайней степи или сделаться сонгом и покинуть эту степь иным образом, оставив бренное тело доживать свой век в безумии, этот Ворон совершенен в своей красоте. Ничего нельзя было изменить в жесткой точной линии губ, в очертаниях чуть выступающих скул и резкого подбородка.

Но больше меня поразило другое. Я просто стояла и смотрела на него не отрываясь, ибо это было лицо дарсая — лет сто назад. Совершенно те же черты. Веклинг усмехнулся, глядя на меня.

— Ну, что, поговорили?

— Он спит.

Веклинг кивнул. В его глазах, в звуке его ясного голоса была какая-то печаль.

Второй Ворон был совсем молодым, для веклинга, во всяком случае, — лет пятьдесят или около того. После первого, почти мимолетного взгляда он больше не смотрел на меня. С безразличным видом он отошел к стене и встал перед пейзажем кисти Ореды Безумного: тихий мирный пейзажик — долина, залитая солнечным светом, — в простенькой деревянной рамке. Я проводила его взглядом и снова посмотрела на старшего веклинга.

— Дарсай просил, чтобы я вас осмотрела, — сказала я, — Среди вас есть раненые?

— Ты врачевательница?

— Да.

Веклинг спрыгнул с подоконника, одернул задравшуюся рубаху и мотнул головой в сторону двери, ведущей в коридор. Мы вышли вместе.