Перемирие

Полы вылинявшего красного плаща разошлись, тонкая рука в ярко-алой вязаной перчатке, доходившей до локтя, протянула мне небольшой белый конверт. На пальце ее я заметила кольцо. Я взяла конверт и повертела его в руках, пристально глядя на нее. Сначала я решила, что это и есть пресловутая подружка Марла, но… Нежное пропорциональное лицо. Изящная кисть с тонкими, как у девочки, пальцами. Перчатки, связанные из шелковых нитей, цена которым по три бриллианта за моток. Такой плащ вполне могла бы носить крестьянка, но перчатки — нет. И кольцо. Это было не просто ювелирное украшение, которое мог бы подарить ей Марл. Старинное крупное кольцо из потемневшего золота, непохожее на нынешние изящные изделия, настоящая фамильная драгоценность. Цвета ее одеяний наводили на мысль — уж не Алая ли это властительница? Но — с темными волосами?

— Вы здешняя? — спросила я.

Она невесело рассмеялась и взъерошила свои короткие каштановые волосы.

— Нет. Разве вы не видите?

Я кивнула. Видеть-то я видела. Но ничего не понимала. Впрочем, так ли уж обязательно мне было это понимать? У меня и своих проблем было достаточно. А эта девушка, явная южанка и из благородной семьи, была не моей проблемой.

Позади послышались голоса, говорившие что-то неразборчивое. Я оглянулась. Из дверей караулки выходили стражники в зимних, на вате, куртках и останавливались под карнизом, прикуривая друг у друга. На нас они не смотрели.

— Мне пора, — быстро сказала Озрика приглушенным голосом, — Спасибо вам.

Она двумя руками одела снова на голову глубокий капюшон, совершенно скрывший ее лицо, завернулась в плащ и, кивнув мне, быстрыми шагами пошла куда-то вбок, за здание крепости. Я смотрела ей вслед. Рыхлый снег, казалось, нисколько не мешал ей, она шла так же твердо, как по паркетному полу. Ее походка чем-то напомнила мне походку Ольсы.

Когда она скрылась за углом, я повернулась и пошла к своему спутнику. Крепость пробуждалась. Ночная смена, четыре коренастых бородатых стражника, опираясь на пики, медленно поплелись к воротам, переговариваясь на ходу и сплевывая крошки табака в рыхлый снег. Высунувшись по пояс в приоткрытую дверь, молодой парень в одной рубашке что-то крикнул ночной смене и захлопнул дверь. За углом здания тоже слышны стали голоса.

— Пойдем? — сказала я, подойдя к Ворону.

— Пошли…

Путаясь в снегу, мы вернулись к центральному крыльцу, поднялись по скользким обледеневшим ступеням. С трудом я отворила тяжелую резную дверь (дарсай и не подумал помочь мне, у Воронов вообще вежливость по отношению к женщинам как-то не в ходу). В холле еще горели свечи, отражаясь в зеркалах и лепной позолоте. На лестнице сидела кошка и умывалась, облизывая лапы и морду.

— Кто она? — спросил вдруг дарсай.

— Не знаю…. По-моему, я начинаю выступать в роли почтальона.

— В роли свахи, — усмехнулся дарсай мне в спину, — Это письмо, наверняка, любовное послание.

— Что ты знаешь о любовных посланиях? — пробормотала я почти про себя, но слух у него был хороший.

— Столько же, сколько и ты, я думаю, — промурлыкал его голос у меня за спиной.

— Ха. Как смешно.

Ворон догнал меня и, просунув руку мне под плащ, обнял меня за талию. Сильная была эта рука, и объятие ее было таково, что я просто таяла, как воск на жарком солнце.

— Увидят, пусти меня…

— Drado estreto (пусть видят), — отозвался он.

— Это тебе пусть, — пробормотала я, — Хотя, действительно, пусть…

На площадке третьего этажа мы остановились.

— Пойдешь завтракать? — спросила я, поворачиваясь к нему.

Он присел на перила, скинул капюшон и снял шлем. Надев шлем на колено, он провел обеими руками по растрепанным волосам. Что-то ужасно юное было в нем, что-то совсем мальчишеское; я смотрела на него, и губы мои складывались в невольную улыбку.

— Что ты спросила?

— Ты завтракать пойдешь? — повторила я, улыбаясь, но в улыбке моей появился легкий привкус горечи — я знала, что он скажет.

Он помотал головой — нет. Так я и знала, ей-богу. Вряд ли он много ест, он уже и не испытывает потребности в еде. Это на вид он был как мальчишка в тот миг, а на самом-то деле он был уже одной ногой в мирах духа. Далеко зашедшие по этому пути теряют интерес ко всем проявлениям физического мира, или, если говорить словами мудрецов, души, жаждущие свободы или освобожденные, не любят ничего мирского и не ищут чувственных удовольствий.

Его возраст…. О, его возраст, он мучил меня, это правда. Меня мучило даже не то, что он должен был умереть раньше меня, а само сознание его физической слабости, беззащитности тела, которое дух бросает на произвол судьбы.

— Что-то ты притихла, — сказал он, улыбаясь открытой мальчишеской улыбкой.

Я смотрела на эту улыбку и молчала. Иногда… иногда любовь доходит почти до физической боли; иногда любовь причиняет такую боль, что хочется плакать. Отчего? Я не знаю, знаю только, что это так.

— Куда ты пойдешь? — сказала я, чтобы что-то сказать, не молчать же перед ним, — К себе?

— Да, — сказал он, — Может быть, ты зайдешь потом? Я хочу знать, чем кончиться эта история с любовными посланиями. Зайдешь?

Я слегка улыбнулась.

— Может быть.

— Так зайдешь?

— Ладно.