Перенос

— Об этом я и пришла рассказать, Эдик… Боюсь, у меня для тебя плохие новости.

Он невесело усмехается.

— Хуже, чем сейчас, уже быть не может.

Я беру его руки в свои и сжимаю. На правой — обручальное кольцо. Такое же кольцо, только чуть меньшего размера, я принесла с собой, чтобы отдать ему.

— Эдик, пожалуйста, крепись. Собери всё мужество, какое у тебя только есть. В доме случился пожар… То, что у меня с лицом — это от ожога, уже заживает.

Я рассказываю, он слушает — молча, с сомкнутыми губами, неподвижно глядя мне в лицо. Я достаю из кармана и кладу ему на ладонь обручальное кольцо Ларисы. Я не говорю ему, что вместе с ней оборвалась, едва успев зародиться, ещё одна жизнь, которой было всего четыре недели. Он смотрит на кольцо, и его губы вздрагивают. Потом он поднимает глаза и шепчет:

— А Леночка? Леночка… что с ней?

— Успокойся, с Леной всё в порядке. Она не пострадала, не получила даже малейших ожогов. Сейчас она у твоей мамы. О похоронах Ларисы мы с твоей мамой уже позаботились. Вот. — Я вручаю ему свидетельство о смерти и справку о захоронении. — Правда, она считала, что лучше сказать тебе обо всём этом попозже, уже после твоей выписки, но я решила, что надо сказать сейчас. Я знаю, ты сильный, Эдик. Ты справишься. Думай о Леночке. Ради неё ты должен выдержать.

Он держит в руках свидетельство, справку и кольцо — всё, что осталось от Ларисы.

— Да, — хрипло шепчет он. — Да. Леночка…

Я глажу его седой ёжик, он кивает и зажмуривается.

14

Третьего мая — сухим, тёплым днём — Эдик досрочно выписывается из больницы. Я заезжаю за ним, и первым делом он просит меня отвезти его в магазин: ему нужно подобрать костюм по размеру. За последнее время он так похудел, что его единственный уцелевший костюм — тот, в котором он отправился в больницу — висит на нём мешком. Он идёт вдоль длинной вешалки, на которой висят чёрные костюмы, а я с тревогой всматриваюсь в его лицо — сдержанное, каменно-суровое. Он выбирает чёрный костюм очень строгого покроя, в стиле милитари — закрытый, с воротником-стойкой. Он хочет взять второй такой же, но я уговариваю его выбрать тёмно-серый, классический. Мы покупаем ему также три рубашки, два галстука, носки, бельё и одну пару туфель. Он сразу же переодевается в чёрный костюм, и мы едем на кладбище.

День великолепный: яркий, солнечный, полный жизни и тепла. Мы идём по аллее под зелёной дымкой молодой листвы, только начинающей выбиваться из почек, в руках у Эдика — одна красная роза. Он стоит у ячейки 1024 минут пять, всё с тем же каменным лицом и мёртвым взглядом. Сменив засохшую гвоздику на свежую розу, он прикладывает пальцы к губам, а потом — к табличке с цифрой 1024, поворачивается ко мне и говорит:

— Пошли.

Мы садимся в машину. Я спрашиваю:

— Ну что, к Леночке?

Он кивает. Однако по пути происходит ещё одна задержка: Эдику нужно в парикмахерскую. Он заходит, а я жду его в машине.

— Натэлла, ну, где вы там? — Голос Эльвиры Павловны в динамике слегка нетерпелив.

— Эдик в парикмахерской. Скоро мы приедем.

— Тогда уж сделайте полезное дело: купите для Леночки детскую смесь и пачку подгузников.

Из дверей парикмахерской выходит худощавая фигура в строгом чёрном костюме, сверкая на солнце выбритой макушкой. Когда она садится в машину рядом со мной, я спрашиваю:

— Ты думаешь, так тебе лучше?

Угол сурово сомкнутого рта Эдика чуть заметно вздрагивает вверх. Он трогает бритый затылок и отвечает:

— Не знаю. Но так хотя бы седины не видно. Мне сорок лет, но дать можно было все шестьдесят.

Я пожимаю плечами.

— Ну, если ты уверен, что лысина тебя молодит…

Он перебивает:

— Не буду же я красить волосы.

— Ладно, — говорю я. — Звонила твоя мама, надо купить кое-что для Лены.

Мы заезжаем в торговый центр и покупаем всё, что нужно. Когда мы проходим мимо цветочного отдела, Эдик вдруг сворачивает туда. Он покупает большой букет нежно-розовых роз, возвращается ко мне и, остановившись передо мной с букетом, пару секунд молчит, опустив глаза.

— Я хотел поблагодарить тебя, — наконец произносит он глуховато. — За Лену. И за всё.

Он вручает мне розы и берёт у меня пакет с покупками для Леночки. Мы едем в лифте вниз, и я говорю:

— Не стоит благодарности.

— Ты рисковала жизнью, — говорит он. — Ты могла там погибнуть. Как ты вообще решилась броситься в огонь, чтобы спасать чужого ребёнка?

— Мне было всё равно, чей он, — вздыхаю я. — Из этого раздули невесть какое событие, но на самом деле ничего особенного я не сделала. Хватит об этом, Эдик. Давай закроем эту тему.

Эльвира Павловна, открыв нам дверь, несколько раз подряд моргает, глядя на Эдика, потом говорит:

— Эдик, я тебя не узнала. Богатым будешь.

— Едва ли, — отвечает он, вручая ей пакет с подгузниками и детской смесью.

Слышится плач Леночки, и мёртвый взгляд Эдика оживает, ссутуленные плечи расправляются. Стремительными шагами он идёт к кроватке, склоняется над ней, и его сурово сжатые губы дрожат в улыбке.

— Вот ты где, моя сладкая.

— Мы собирались принимать ванну, — говорит Эльвира Павловна.