Переосмысление. Историческое попурри

А тем временем 1 сентября 1939 года началась война с Польшей, и началась тоже с «переодеванием». Группу узников СС из концлагерей переодели в польскую униформу и таким образом инсценировали мнимое нападение на немецкую радиостанцию Глейвица, в котором обвинили Польшу. «Нападавших» всех, конечно, перебили — и концы в воду. А уже 10 сентября вожди ОУН* появились в берлинской штаб-квартире абвера и сообщили шефу, что они приступили к диверсиям и готовы в любое время поднять восстание в Галиции. Тысячи оуновских[8] диверсантов хлынули в места проведения акции.

Однако вскоре руководители Германии и СССР договорились о разделе Польши. Территория Западной Украины, где готовились действовать «засланные казачки», отходила к Советскому Союзу. Гитлер понял, что восстание в Галиции ему невыгодно, а ссориться со Сталиным в то время ему было опасно. Таким образом, восстание не состоялось, дело ограничилось лишь мелкими стычками оуновцев[9] с частями Красной армии, в результате которых почти все украинцы-абверовцы оказались в советском плену. Гитлер, естественно, отказался от своих «друзей».

Константин Смирнов в главе «Неожиданный финал» упоминаемой выше статьи рассуждал: «Что было с ними делать? Отпустить на свободу? Решили так, рядовой состав отправить вглубь страны вместе с пленными поляками, а командный состав уничтожить. Во время высадки в Нормандии англичане и американцы уничтожали диверсионные группы в их тылу на месте, не отделяя рядовых от командиров. Советские же власти ограничились расстрелом только диверсантов-офицеров».

Есть ответ и на вопрос, почему немцы обнародовали информацию о страшной находке в Катынском лесу только спустя полтора года — в 1943-м. Все это время они готовили захоронения для предъявления мировой общественности. Фашисты изымали на трупах фальшивые документы, заменяя их подлинными. Изымали их у пленных польских офицеров. Расстрелянных засыпали известью. Но подчистить всего были не в состоянии.

Есть в этой истории один парадокс: если все это верно, то приезжающие в Катынь поляки плачут над останками тех, кто готовился нанести удар в спину их предкам.

Когда автор писал книгу «Хождение по катынским мифам», он несколько раз приезжал на место смоленской трагедии. Посетил мемориал польским офицерам и выяснил у местных краеведов, что на некоторых табличках нанесены фамилии или вообще несуществовавших граждан, или живых. Об этом их уведомили некоторые гости из Польши.

Знаток катынского мифа В. Швед писал, что следует «…в ответ на польские претензии и снос советских памятников поставить вопрос о правомерности наличия на польских мемориалах в Катыни и Медном именных персональных табличек тех, кто якобы погребен под ними. Направлял статью в МИД РФ и Минобороны РФ. Реакции никакой. Пора бы России действовать, благо, что контраргументы есть. А то ведь напрочь заклевали».

Жить по принципу «Бог терпел и нам велел» нельзя в этом неспокойном мире. Лучше быть молотом, чем наковальней. Но для этого надо иметь мужество и силу. В политике слабаки и трусы обречены на проклятие своими народами.

А ведь наверняка знали известное изречение германского генерала Ханса фон Секта, много сделавшего для появления мощного вермахта: «Беззащитный — неуважаемый».

Черчилль и Воронцовский дворец

Русских всегда недооценивали, а между тем они умеют хранить секреты не только от врагов, но и от друзей.

Уинстон Черчилль

В 1992 году, когда журналист Герман Смирнов работал над статьей о героях войны — артиллеристах, он встретился с вдовой генерала Н. Г. Комарова, которая рассказала необыкновенную историю. Однажды после войны они с мужем, отдыхая в санатории, познакомились с полковником-чекистом, который в 1945 году служил в охране участников Ялтинской конференции. По его словам, на проведении конференции именно в Ялте особенно настаивал британский премьер Черчилль.

Он несколько раз звонил Сталину и просил его разместить резиденцию на период переговоров в Воронцовском дворце в Алупке.

— Я хочу окунуться в атмосферу моих земляков, творцов этого великолепия — английских архитекторов Э. Блума и У. Ханта, — объяснял Черчилль. — Я очень хочу пожить в этом дворце.