Переписка

На земляных работах я получил солнечный удар. Голова опухла, как кочан. Опухоль спустилась на глаза — должен был ехать в тыл, но отказался из-за холеры и тифа в лазаретах.

Сейчас опухоль спала.

Целую всех. Надеюсь в скором времени хотя бы на денек к Вам вырваться.

Сережа

27 Сент<ября> 1919 г

<В Коктебель>

Новороссийск

Дорогие Пра и Макс,

Пишу второпях в Новороссийске.

Сначала о деле. Деньги, к<отор>ые я Вам должен — вышлю из Харькова. Хочу выслать как можно больше, а расходы выяснятся только к концу пути. Это первое.

Второе: встретил в Новороссийске брата Всев<олода> Мейэрхольда.[348] Последний арестован, находится здесь в тюрьме и предается полевому суду с обвинением в активной помощи большевикам и в выдаче офицеров. Брат его уверяет, что обвинение нелепо и умоляет, если ты Макс можешь, чем-нибудь помочь его участи. М<ожет> б<ыть> ты напишешь Новгородцеву[349] или Гриму?[350] Сообщаю тебе на всякий случай адрес брата

Ростов н<а> Д<ону>. Пушкинская 120.

Мейэрхольду — имя забыл.

Нечайно завез с собою письма Майи. Если она еще не уехала — передай ей, что письма оставляю в Ростове До востребования.

Последнее: шуба Осипа Эмильев<ича>[351] находится у Александры Михайл<овны>.[352]

— Выехал с дурным предзнаменованием: с парохода неподалеку от Феодосии — упал за борт офицер и утонул.

— Орел, кажется, мне все же придется брать.[353] По последним сведениям в Москве и окрестностях восстание. Дай Бог, чтобы это оказалось правдой.

В последний день до отъезда получил письмо от Марины и Али и в Харькове получу еще одно. У меня теперь крепкая надежда увидеть их.

Передайте Асе, что из Харькова я вышлю ей копию письма Марины.

Пока всего лучшего.

Целую вас и Асю.

Сережа

10 мая 1923

<В Феодосию>

Прага

Родные и дорогие мои Пра и Макс,

— Давно бы написал и постарался бы помочь вам, если бы точно мог узнать ваш адрес. Здесь ходили упорные слухи, что вы перебрались в Москву. Вчера прочел в «Русской Книге» новые стихи Макса, его адрес и список нуждающихся в Крыму.[354] Сердце сжалось. Дорогие мои! Вчера же я видел кой-кого и удалось образовать группу, к<отор>ая ежемесячно будет отчислять в пользу нуждающихся и через меня направлять тебе — Макс, с тем чтобы ты распределял между особо-нуждающимися. — Особенно много набирать вряд ли удастся, но приблизительно на германскую валюту выйдет думаю не меньше ста тысяч германских марок. Весь вопрос, как тебе переслать эту сумму. Можно бы через банк, но говорят обязательный курс иностранной валюты в несколько раз меньше действительной ее стоимости. Мы не знаем обкладываются ли пищевые посылки пошлиной. Если нет, то самым практичным, конечно, будет посылать такими посылками. Имейте в виду, что американцы прекратили прием посылок и что придется их посылать прямо по почте. Можно бы сахар, муку и сало. Ответь мне немедленно, чтобы не задержать первой присылки.

Надеюсь, что удастся начатое дело расширить. Самым трудным препятствием, повторяю, является установление верной связи. Ибо ничто так не расхолаживает дающих, как неполучение посылок. А таких случаев очень много.

— Мы втроем живем в Праге, или вернее, под Прагой. Марина проводит дни, как отшельник. Очень много работает, бродит часами после работы одна в лесу, бормоча под нос отрывки стихотворных строк. В Берлине вышли ее четыре книги, скоро выйдет пятая.[355] Я в Пражском ун<иверси>тете — готовлюсь к докторскому экзамену. Буду dr. философии нечайно. Это дает мне здесь средства к существованию.[356] Аля с каждым днем все более и более опрощается. Как снег от западного солнца растаяла ее необыкновенность. Живем в простой деревенской избе. Вокруг холмы, леса, поляны — напоминает Шварцвальд. Каждый день, поднявшись в 6 ч., уезжаю в Прагу и возвращаюсь только вечером.

Людей почти нет из тех, кого хотелось бы. Моральной твердости и честности много, но не этим только жив человек. — В Берлине обратное — при очень слабой твердости и честности.

Родная моя Пра,[357] как и где живешь? Знаю, как тяжко приходилось вам с Максом в Крыму. Я читал письма, написанные Марине. Дорогая моя старушка! Глажу твою седую, лохматую, измученную голову. Думаю о тебе с сыновьей любовью, с сыновьей преданностью и с сыновьей благодарностью за последние мои Коктебели. Верю, уверен, что судьба еще пошлет нам встречу. Но если, здесь, не встретимся — знай, что ты мой постоянный спутник, вечный и неотлучный.

Дорогой Макс, мне очень трудно писать первое письмо. Трудно, п<отому> что помимо воли оно выливается в объяснение в любви. Второе будет легче. Поцелуй от меня всех друзей — Володю,[358] К<онстантина> Ф<едоровича>,[359] Н<аталью> И<вановну>,[360] П<оликсену> С<ергеевну>[361] — всех. Узнал о смерти Ал<ександры> Мих<айловны>.[362] Жалеть ли ее? Думаю, — она нас жалеет.

Обнимаю вас крепко и люблю

Ваш С.

Мой адр<ес>: Чехословацкая Республика

Praha II–Vysehradska tr. c. 16

Mestsk'y Chudobinec мне (по-русски)

Е. Я. ЭФРОН И З. М. ШИРКЕВИЧ [363]

17 — ХI — <1937 г.>

<В Москву>