Переписка

Эту зиму я не переезжаю в город. Живу в ложбине, окруженный горами и лесом. Из окна вид на уже покрасневший холм и на небо синее по-южному. Стоит «бабье лето». По ночам уже морозит, днем жара. Каждый день езжу в город, к<отор>ый в 20 верстах. С ужасом ожидаю наступления зимы. Двадцать пятый год сулит мне бедами. Разрываюсь между университетом и необходимостью заработка. Возможно, что придется ради заработка перебраться в Париж и бросить свой докторский экзамен. Меня это не очень огорчает, ибо буду ли я доктором, или не-доктором — не все ли равно? Но знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь. Бог с ними, с моими делами!

Передай Лене Ц<иресу>, что недавно видел и познакомился с его племянницей, дочерью Кати.[105] Катя ничего о нем не знала и очень обрадовалась известию, что он «существует».

Из наших общих знакомых переписываюсь с Фед<ором> Авг<устовичем>.[106] Мне он очень мил и внутренне близок. Только немного расхолаживает его чрезмерное какое-то благополучие (внутреннее).

Я сейчас занят редактированием небольшого журнала литературно-критического.[107] Мне бы очень хотелось получить что-нибудь из России о театре, о последних прозаиках и поэтах, об академ<ическо>-научной жизни. Если власти ничего не будут иметь против, попроси тех, кто может дать материал в этих областях, прислать по моему адресу. Все будет хорошо оплачено. Очень хотелось бы иметь статью о Студии,[108] Кам<ерном> театре, Мейерхольде. С радостью редакция примет стихи и прозу. Поговори с Максом и Ант<окольским>, м<ожет> б<ыть> они дадут что-ниб<удь>. М<ожет> б<ыть> ты напишешь о театре, или о покойном Вахтангове. Размер каждой вещи не должен превышать 20 тыс<яч> знаков, или, что то же, половины печатного листа. Сообщи мне немедленно, могу ли я чего-нибудь ждать. Журнал чисто литературный. Сообщи мне адрес Веры и Макса. Последний, вот уже год, как мне ничего не пишет. Я уже писал тебе, что у меня чувство, что все москвичи меня позабыли. Я знаю, что меж нами лежат годы, разделяющие больше, чем тысячи и тысячи верст. Но все же больно. И напоследок — твое многомесячное молчание.

Пишу тебе на московский адрес. Думаю, что ты уже на зиму переехала. Не задерживай ответа. Буду считать дни.

Имеешь ли вести от Н<юти>? Надеюсь, что наводнение до них не докатилось.[109] Она тоже не отвечает на мои последние письма.

Пиши Лиленька. Твои письма единственная реальная связь и с Россией и с прошлым, а м<ожет> б<ыть> и с будущим.

Твой С.

Мой адр<ес>:

U Prahy. (p. p. Dobřichovice) Všenory, č. 23

21 VII <19>25

Дорогая Лиленька,

— Пишу тебе карандашом, п<отому> что здесь, в санатории почти все время лежу.[110] Не подумай, что я умирающий, к<отор>ый не встает с постели от слабости. Со мной ничего страшного не произошло, с легкими у меня дела обстоят прекрасно — я просто переутомился до предела и врачи отправили меня на полтора месяца на отдых. Т<ак> что не волнуйся и не хорони меня до времени.

С начала войны не имел ни разу возможности так отдыхать, как отдыхаю сейчас. Круглыми днями лежу в сосновом лесу на кушетке, ем пять раз в день, пичкаюсь железом, мышьяком и пр<очим>. За первую же неделю прибавил два кило.

Марина с Алей и мальчиком остались во Вшенорах. Если бы ты видела этого мальчика, Лиленька! Милый, тихий, ласковый, с большими синими глазами. Говорить еще, конечно, не умеет (l1/2 м<есяца>), но уже звонко смеется. Почти никогда не плачет. Когда с ним говорят — приветливо улыбается. А главное прекрасно выглядит (тьфу, тьфу, тьфу не сглазить!)! Круглый, розовый, с прекрасными детскими чертами. Не подумай, что я пристрастен — он общий любимец. Его задаривают со всех сторон.

М<арина> дрожит над ним, ни на минуту от него не отходит, но он не избаловывается, как это обычно бывает с другими.

Аля — девочка с золотым сердцем. Она самоотверженно привязана к М<арине> и ко мне. Готова ото всего отказаться, от самых дорогих ей вещей, чтобы доставить нам радость, подарить что-нибудь. Прекрасно пишет (совсем необычайно), я бы сказал, что это ее призвание, если бы ее больше тянуло к тетради. Страстно любит читать. Книги проглатывает и запоминает до мелочей. Рисует так, что знакомые и друзья только рты разевают, открывая ее альбомы. Но здесь то же что и в писании. Страстной воли, страстного тяготения к карандашу нет. Вообще в ней с некоторых пор (с самого приезда из России) — полное отсутствие воли, даже самой раздетской. Если ей нужно выучить несколько французских слов, то она может просидеть с ними с самого утра до вечера. Она рассеивается от малейшего пустяка и волевым образом сосредоточиться не умеет. Внимание ее пассивно. От книги она не будет отрываться целыми днями, но именно потому, что книга ее берет, а не она книгу. Какое-то медиумическое состояние. Это отразилось и на ее внешности.