Переписка Бориса Пастернака

Вы всегда несправедливы к Маяковскому. Прав все-таки оказался я в своем к нему отношении. Он написал «Парижские стихи», бесподобные по былой свежести. [431] Интересно, что Вы скажете насчет «Лисьей шубы» Казина, которую прочтете в «Красной нови». [432]

Вы спрашивали, связным ли романом будет «Спекторский»? Да, надеюсь. Несвязного в нем пока лишь то, что в самый разгар работы над 2-ой главой мне пришлось все побросать и наспех омолоди – виноват – омладенчиться. [433] Впадать в детство мне придется, по всей вероятности, сплошь все лето. Таковы обстоятельства. Долгов у меня столько, что я скоро стану державой. Вы, конечно, догадались, что я говорю о вещах для Маршака и Чуковского. Крепко вас целую.

Ваш Б. Пастернак

В июле 1926 года Тихонов приезжал на неделю в Москву и останавливался у Пастернаков на Волхонке. Пастернак отправил жену с двухлетним сыном на лето в Германию к родителям, а сам остался в Москве один, чтобы поработать. Он писал сыну, после отъезда Тихонова: «Знаешь, жил у нас в комнате, спал на диване дядя один, ты его не знаешь, а мама знает. Зовут его Тихонов Николай – дядя Коля. Так ты ему на карточке полюбился, что хотел он ее со стенки снять и с собой увезти». Вернувшись в Ленинград, Тихонов с удовольствием вспоминает эту «воздушную», «ералашную» неделю, проведенную в Москве:

Тихонов – Пастернаку

<Пудость Ленинградской обл., 20-е числа июля 1926 г.>

Дорогой Борис Леонидович!

Добрый день.

Московская воздушная неделя – та, которую ты добродушно разделил со мной, – до сих пор у меня в памяти.

Это были очень славные дни – ей-богу. Если бы вокруг было немного больше зелени и воды и немного меньше людей – это была бы по-своему совершенная неделя.

Я даже начинаю всерьез порой скучать по тем ералашным дням. Сижу сейчас в месте, которое зовется Пуд остью – я называю его Гадостью. Может быть, я несправедлив – окружающее даже похоже чуть на подмосковные виды. – Потом я «непрерывно» еду в Туркестан. [434]

Он шевелится, как большое поле передо мной, и я не знаю, с чего начать. – Уеду, должно быть, около 10-го, то есть после 10-го. Проездом через Москву прибегу взглянуть на твой счастливый угол. Жаль, что не увижу твоего сына. Я его помню крепко.

Если бы я выбирал попутчика в азиатские эти пустыни – я бы с «благоговейным» азартом выбрал бы Пастернака. Он умеет делать дни легкими и веселыми. Это ничего, что он временами рассеян. Истинный путешественник и должен быть таким. Он должен забыть, где лежит его записная книжка. Заглядывать в нее можно только после захода солнца. – Так мы условимся.

Как живет лейтенант Шмидт? [435] Я должен буду на днях огорчить одного скромного поэта: он собирался написать осенью поэму, использовав переписку лейтенанта Шмидта. Я сообщу ему, что это уже сделано и что он может не беспокоиться. – Осенью же я надеюсь слушать в 1-й и действительно настоящий раз, как «Лейтенант Шмидт» будет прочитан Пастернаком, и прочитан без отговорок. Не правда ли?

Вчера я прошел по лесам 20 верст, и у меня развалились сапоги. Прямо сказать – нестоящие люди подбивают теперь подметки.

Что касается ленинградцев, то они живут так.

Груздев Илья занят семейным очагом. Сидит над Горьким и анатомирует старика. [436]

Вагинов пишет драму в стихах, очень странную. [437] Посмотрел бы я на театр, который взялся бы ее поставить.

Федин уехал по Волге на лодке втроем. Старик Джером-Джером не дает ему спать.

Тынянов пишет роман из жизни шутов Петра Великого. [438]

Каверина, кажется, берут в солдаты. [439]

От Петровского и Петникова я получил открытку из Ялты. [440]

Приезжайте к нам осенью, Борис Леонидович. Я даже на Вы перешел от уважения.

Я буду три дня и три ночи врать о Туркестане с севера на юг и с востока на запад. – Я это могу и даже с удовольствием.

Привет мой твоему брату – и твоей жене, тому юному германцу из страны Маркса и Энгельса – и той слушательнице моего рассказа [441] – и Асееву – старому славному вождю волчьих стай – Акеле, [442] и Маяковскому, если он приехал, и всей баптистской обедне во главе с Шкловским и Лили Юрьевной.