Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Даринька — вся порыв и чувство, сердце… молодость… молитва… весна сама… А я? Куда же! Бывают полосы у меня, когда я вся — рассудок, пытка, пытанье. Я все-таки другая. И думаю, что на внешности это оставляет след. Да, вообще, куда же… Это даже дико подумать: я и… актриса. Если бы в домашнем кругу, для тебя… то это другое дело. Великие-то актрисы и те обжигают крылья, прежде нежели пробьют путь. Никто не возьмет меня. Не забудь, что ты одних героинь выводишь _к_р_а_с_а_в_и_ц_а_м_и! А я? Иной раз могу быть уродом. Знаешь, когда мне было лет 8–9, я, помню, спрашивала папу: «отчего это, в один день я красивая, а в другой, такая отвратительная..?» А папа сказал: «когда ты не капризничаешь, то красивая, а в капризе… нехорошая»… Я задумалась и сказала: «нет, это не то…» Помню, что иногда я себе нравилась в зеркале, а иногда до ужаса была противна. И это ребенком… Так и теперь. Очень это изменчиво во мне. А от чего зависит? Не знаю. Не от настроений. Грим мне очень мало помогает. Он дает некоторую грубость, как бы тонко ни был положен. На балах, когда меня уговаривали «подправиться», я выглядела всегда хуже, чувствовала себя плохо, старше. Он меня как бы делает «доступней» и внутренне смущает самое же меня. Я как бы утрачиваю стиль свой и попадаю в чужие перья. Понимаешь. И вообще я теряюсь перед толпой. Боюсь ее. Боялась бы действия. Раньше я играла, я знаю, что гораздо хуже, чем могла бы, чем чувствовала, потому что смущалась. Стеснялась дать чувство, как будто бы боялась выявить себя, выдать, оголить. Не снимала маски, сжатости. Боюсь этого же и в слове. Боюсь развернуться перед публикой, открыться. Или буду писать неизвестной. И прежде всего от своих таиться. Было ли это чувство у тебя? В живописи это как-то иначе: 1)[321] живопись не всякий судит, многие ее просто не понимают; 2) в живописи никогда нельзя так полно выявить себя, как в слове. Ты прав — Слово обнимает все. Ах, если бы ты был вблизи! Конечно, я писала бы, писала! Каждое твое письмо об искусстве меня взмывает, дает порывы, толчки. Если бы время, Ваня. И если бы… не это чувство перед своими: «занялась глупостью, ведет[322] время по пустякам…» Я знаю, что в глубине души все так думают, потому я тихонько, украдкой только могу уходить в работу, чтобы быть душой свободной. Мама тоже так думает, мне кажется. Чем-то очень ярким надо мне их уверить, что я что-то могу. Но «не бывает пророков в отечестве своем»⁶⁷³. Как это верно!

Ванечка, пиши мне. Пиши, как прежде, не считаясь днями! Ласково, нежно, трепетно… Не кори! Я так жажду тепла. Если бы ты все, все знал! Это не слова! Если бы ты все, все знал! Мне так томительно, так одиноко… Не покидай меня! Или не можешь ты… как прежде??… И что, что для этого надо? Еще раз влюбиться? Ну, влюбись в Дари и через это чувство полюби и меня вновь… Но люби меня. Не оставляй меня. Хоть 2 строчки, но пиши мне. Не оставляй меня в холоде. Ах, я пишу так, а самой горько, что вымогаю у тебя письма. Нет, вымученных, выпрошенных мне не надо. Помнишь, как ты по 2 в день писал, почта «ползла» для тебя… И для меня, конечно. А теперь? Что же случилось? Или ты увидел, что любил ты созданный тобой же образ, что Оля не то? И… оставил…

Ванечка, как я хочу вернуть то трепетное, то робкое, то все живое сердце! Когда каждая строчка пела, жила, горела. Когда мало было слов. Когда в доступные слова «дорогой» и «Иван Сергеевич» вкладывалось так много, много. И вот теперь доступны все слова и определения… и что же? Ты выбираешь из них те, чтобы меня уколоть, обидеть… Да, и я делала нечто подобное. В ответ тебе! Но никогда не сама по себе. И всегда с болью. Многое не ответила, _б_о_я_с_ь_ тебе сделать боль. И сколько бы можно было дать света! Ванечка, вернись прежний! Будь им, милым моим Ваней! Я обнимаю тебя очень нежно, ласково и тихо. И чувствую, что будто нет пространства. Я будто бы тебя вижу… И жду писем… Так жду. Не покидай меня снова. Если ты меня не отторгнешь, то, чувствую, что смогу выбиться из тоски, смогу быть прежней Олей, писать тебе, и вообще жить… Ванюшечка, Ваня, Иванушка-Царевич мой… Не забывай меня, не оставляй долго без писем. Я не могу. Я все та же Оля… Кончаю на почте в Утрехте, т. к. срочно должна быть в городе. Целую тебя нежно и крепко. Обнимаю. Сердцем с тобой, мой родной… Ах, что ты наделал с Елизаветой Семеновной! Зачем ты рассчитался! Это мне… ну как бы шлепка. Как ты этого не чувствуешь! Зачем?! Ну, не браню, не браню, а люблю и целую. Оля

282

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

8. V.43