Переправа

— Примут, примут, не волнуйся. Да ты не кручинься, прибудем в часть, зачислят тебя на довольствие, и станешь ты у нас человеком. Все капитанские дочки в округе высохнут по тебе, клянусь! На длинных сейчас мода.

Балагуря, они вышли на улицу. Дождь лил с утра. За время, которое они провели в Управлении, город успел напитаться водой по самые крыши, и теперь она хлестала и сверху, и снизу. Казалось, еще немного — и дома сдвинутся и поплывут по лужам к реке, задевая мачтами антенн за низкие грустные облака.

В кондитерской не было ни одного свободного места. К прилавку с кофеваркой в три ряда стояла мокрая очередь жаждущих, агрессивных ко всем, кто удлинял их путь к еде и теплу. Рослого плечистого юнца, пытавшегося пролезть без очереди, отшили так, что он отлетел в самый конец и долго приходил в себя.

— Конец света! — в сердцах воскликнул Хуторчук. — Вот уж точно: как бедному жениться, то и ночь мала!

Малахов вздохнул, подумав о бутербродах в портфеле, оставленном в Управлении кадров. Зря мокли под дождем — могли бы заправиться всухомятку.

— Здесь нам не светит, — уныло сказал он, — даже твоя хваленая смекалка не поможет.

Хуторчук отчаянным жестом сдвинул фуражку с затылка на нос и предложил, гордо выпятив рубленый подбородок:

— Спорим?

Не дожидаясь ответа, он внезапно схватился за поясницу и заковылял во главу очереди.

— Люди! Дорогие женщины! — жалобно воззвал Виталий. — Позвольте взять два кофе без очереди инвалиду Полтавской битвы!

Стайка девчонок впереди прыснула. Рослый юнец крикнул возмущенно:

— Тоже инвалид нашелся!

— Не веришь? — искренне возмутился Виталий. — А ну пойдем, выйдем — докажу!

Очередь хохотала, и вокруг Хуторчука образовалась атмосфера дружелюбия. Он оглянулся на ошеломленно застывшего у двери Малахова и подмигнул: знай наших!

— Бери, бери, сынок, — сказала, улыбаясь, пожилая буфетчица. — Видно, крепко тебе, бедному, досталось от шведов… Чашки-то сам донесешь? Девушки, помогите инвалиду.

— Ни за что! — испуганно сказал Виталий. — Я убежденный холостяк. Меня нельзя руками трогать!

В очереди снова рассмеялись и не возражали, что Виталий кроме кофе набрал еще и бутербродов.

Торжествуя, он притащил все это на освободившийся столик.

— Вот что значит овладеть ситуацией, Боря. Мотай на ус. Давай глотай в темпе, времени в обрез.

Малахов все еще не мог прийти в себя.

— Ну, знаешь… Я бы так и под пулеметом не смог. Да и вообще, как-то не очень…

— Выражайся точнее, — потребовал Виталий, снимая фуражку. Поискал глазами, куда бы ее примостить, не нашел и снова надел, надвинув глубоко на лоб.

— Видишь ли… как бы тебе…

— Я ж говорил: филолог, — с удовлетворением сказал Хуторчук. — Офицер, Боря, должен уметь точно формулировать и кратко излагать. Короче, что ты имеешь в виду?

— Этот спектакль… — Малахов опять замялся. Одним неосторожным словом можно разрушить и многолетнюю дружбу, а они знакомы всего-то несколько часов, но, считая нечестным молчать, подумав нехорошо о человеке, с которым начались дружеские отношения, продолжил: — Прости, пожалуйста, но ты же все-таки в форме… погоны, ну и прочее. Как-то не вяжется.

Оживленное настроение, владевшее Хуторчуком, после удачной, по его мнению, шутки пропало.

— Не трудись дальше, Малахов, — скучным голосом сказал он, вяло дожевывая бутерброд. — Я понял. За «прочим» стоит снижение уровня, попрание достоинства и тэ дэ. Я правильно усек?

Малахов огорченно кивнул. Хуторчук молча допил кофе, вытащил из пластмассового стаканчика полоску серой плотной бумаги, хотел было промокнуть губы, но передумал и тщательно, один за другим, вытер пальцы.

— Скажи, Малахов, а как, собственно, ты представляешь себе современного офицера? — внезапно спросил Хуторчук.

Малахов мог бы честно сказать, что никак. Хуторчук был первым лично знакомым ему офицером. Со всеми остальными на военной кафедре в институте и на стажировке в воинской части отношения были строго официальными. Но он промолчал, не желая снова попасть впросак.

— Понятно, — Виталий покивал головой и вздохнул, — ты, как и многие, уверен, что офицер, блюдя свое достоинство, должен и спать ложиться в сапогах, при погонах, с фуражкой под подушкой. Этакий, прости меня, солдафон с квадратной башкой, в которой ничего, кроме уставных знаний…

Малахов вспыхнул. Он краснел так же мгновенно, как отец, и всю жизнь мучился, считая эту свою особенность недостатком.

— Я совершенно не о том, — запротестовал было он, но Хуторчук перебил его.

— О том, о том. Да я не в обиде, не думай. К сожалению, ты не одинок. Легче из понтона шляпу сделать, чем разрушить стереотип. Огорчил ты меня другим. Боюсь, что с чувством юмора у тебя слабовато.

— С чего ты взял? — обиделся Малахов.

Хуторчук усмехнулся.