Переправа

Малахов посмотрел в стол. В светлом полированном дереве отразилось его лицо с куском пластыря на лбу. «Философ с этикеткой, — подумал он невесело. — Ничего, сейчас тебе еще одну приклеят…» Некстати этот разговор, совсем некстати. Он еще и сам для себя не успел сформулировать многое. Так, общие мысли, родившиеся во многих спорах с Виталием. Вот кого бы сейчас сюда!

Малахов поднял голову и посмотрел на командира. На твердом скуластом лице Муравьева с темными подвижными бровями не было никаких эмоций. Он внимательно наблюдал за Малаховым и ждал. Вот разве что ожидание было в его глазах… Малахов снова заволновался.

— Я тоже не раз думал об этом. Вернее, мы с Виталием… Простите, со старшим лейтенантом Хуторчуком много на эти темы переговорили…

— Не волнуйся, Борис, мы тебя не торопим, — мягко сказал Груздев, — говори все, что думаешь.

— Вы не так меня поняли, — сказал Малахов и потер лоб. Ранка зудела, и ему все время хотелось снять наклейку. — Я волнуюсь по другому поводу. Видите ли, мы так много говорили об этом с Виталием, что мне сейчас трудно разделить свои и его мысли… Мне как раз думается, товарищ подполковник, что роль армии была, есть и будет однозначной. Не для будущей мирной трудовой жизни мы готовим солдат, а для того чтобы два года каждый был ежесекундно в высокой боевой готовности…

Малахов замолчал, смущенный своей категоричностью. Хоть он и увлекся, но подспудно все время помнил, с кем говорит.

— Интересно, — сказал Груздев, — разве армия не единое целое с нашим обществом?

— Армия — часть общества, которая выполняет строго отведенные ей функции. Вот вы говорили — воспитывать… Да, безусловно. Командир обязан подмечать именно те черты в солдате, которые будут способствовать воспитанию бойца… Видите ли, на мой взгляд, армия не должна подменять семью, школу и родной завод. Иначе она начнет распыляться и потеряет свои задачи…

— Малахов, в тебе погибает теоретик! — воскликнул Черемшанов, сам большой любитель философских споров. — Почему в гости не зовете? Теперь сам приду — не отвертитесь.

— Будем рады, товарищ майор, — сказал Малахов и посмотрел на погрустневшего Груздева. — Вы спросили, товарищ подполковник, люблю ли я своих солдат? Я ответил, что многих уважаю. Есть среди них и недостойные уважения, но все они для меня живые… Хотя я уверен, что командиру нельзя срастаться с солдатами… Получится папа и куча детей. Далеко не всякий отец сможет послать под танк своего сына с гранатой… Помните фильм «Горячий снег»? Поэтому я не думаю о их будущем, товарищ подполковник. Я хочу сегодня сделать их боеспособными, с осознанным чувством долга.

— Что в лоб, что по лбу, — сказал Черемшанов, — толковый солдат и на гражданке будет толковым.

— Лейтенант, вы из этих соображений тренируете своих понтонеров на Леопарде? — негромко спросил Муравьев.

Все это время он сидел молча, не меняя позы, и только по выражению глаз Малахов мог, хотя бы приблизительно, угадать реакцию командира.

Малахов поднялся.

— Так точно, товарищ полковник. Но это не моя идея, а старшего лейтенанта Хуторчука.

— Насколько я вас понял, обучение вождению — первый этап. Сформулируйте конечную задачу.

— За два года в пределах одной части можно подготовить специалистов широкого профиля… Чтобы в боевых условиях, даже с половинным составом подразделение могло выполнить свою задачу.

— Правильно мыслишь, Малахов, — сказал Черемшанов, — я тоже считаю, что узкая специализация для армии вредна.

— Ну что ж, Борис Петрович, мы с интересом выслушали вас, — Муравьев улыбнулся и встал. — Вопрос о поощрении солдат мы обсудим и известим вас о принятом решении. Благодарю вас, вы свободны.

Когда Малахов ушел, офицеры еще некоторое время сидели молча. Муравьев задумчиво чертил что-то на листе бумаги. Черемшанов смотрел в темное окно и улыбался, то ли своему отражению в стекле, то ли мыслям, а Груздев печально курил, держа в руке пепельницу.

— Что загрустили, Владимир Лукьянович? — спросил Муравьев.

— Жалко мальчишку…

— Какого мальчишку? Лейтенанта? Какой же он мальчишка?

— Толковый.

Морщась от дыма, Груздев затушил сигарету и поставил пепельницу подальше от себя.

— Потому и жалко, что толковый. Ведь готовый замполит! Я бы его в Академию подготовил… Так ведь не останется он в армии, уйдет. Вот беда…

Черемшанов встал.

— Опять засиделись до ночи… А толковые, Владимир Лукьянович, на гражданке тоже нужны. Там их, говорят, дефицит.

Груздев взглянул на него из-под насупленных бровей.

— Я, Сергей Сергеевич, всю свою жизнь в армии. И о ней, родимой, всегда в первую очередь думаю. В этом вопросе от меня объективности не жди.

Из штаба Груздев и Черемшанов вышли вместе. Роты с песнями возвращались с вечерней прогулки. Над территорией полка из конца в конец футбольным мячом перебрасывалась строчка:

— Маруся от счастья слезы льет…

— Вы слышали, Малахов со своим взводом песню о понтонерах сочиняет, — сказал Черемшанов с некоторой долей гордости: знай, мол, наших.

— Костьми лягу, а не дам уйти, — сердито сказал Груздев и с силой вдавил каблук в подмерзшую землю. Тонкий ледок хрустнул с обиженным звоном.