Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год

Никона инициатива имела деловое значение: самоутверждение русской православной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, перехват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства московского. А вот духовного значения строительство храма не имело. Нельзя канонизировать время, пересаживать его на непривычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней – только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства – спорно, отталкивает.

Так и наши партийные обряды – не что иное, как форма принадлежности к идее, которая хоть и не исключает саму веру в нее, но утомляет и кое-кого отпугивает. Сколько лжи, фарисейства и предательства скрыто за формой преданности идее или вере!

Повторение истории – всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна: трагедия Никона, малоизвестные страницы деятельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. от рук фашистов.

Кто теперь должен восстанавливать этот памятник христианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никонианской историей церкви? Не зря о Новом Иерусалиме к 1000-летию православия на Руси не упоминают. Демонстрация подробностей Догмы не убеждает и слишком разоблачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь подчеркивает отсутствие Господа. Православные верят по-своему и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий – это и ценилось бы.

1990 г

Один из секретарей Саратовского обкома целый день принимает главных врачей, заведующих кафедрами. Задает вопросы, заслушивает соображения. Ему поручили сферу здравоохранения. Чохом – всех в один день. Обратная связь не предполагается. Очевидно, что далее собственного информационного обслуживания дело не пойдет…

Но это не ново. Образцы «партийной» работы были и прежде. Отец рассказывал, что, будучи секретарем партийной организации Артиллерийского музея в Ленинграде как-то в 1954 г., обратился в Петроградский райком за Открытым письмом ЦК (тогда это входило в жизнь). Партийный чиновник в ответ на его просьбу воскликнул раздраженно: «Что это за ажиотаж! Давать или нет – это мы будем решать». «Да, но я как член партии…», – попытался возразить отец. Ему ответили, как отрезали: «Вы – член партии, а я – человек партии».

Или мое представление к ученому званию «профессор» в кабинете начальника политотдела в 1984 г. Долго листаются страницы моего дела, испытующе задаются вопросы, некомпетентные и высокомерные. А ведь я работаю здесь уже почти 20 лет. Наконец игра закончена. Дается согласие. Садизм и великодушие партийной власти. Он думает, что он и есть партия, а он просто Сидоров, Иванов, Рябов, человек даже без профессии. Но в кресле.

Отношение к политработникам в офицерской среде уже в 60 – 70-е годы становилось все более нелицеприятным и малоуважительным. Образ политрука Клочкова уходил в прошлое, замещаясь унылой обыденностью жизни войсковых педагогов. Впрочем, в свои лейтенантские годы я особенно не задумывался об этом, тем более, что встречались среди них и замечательные люди (комиссары). Но сейчас, когда я пишу эти заметки, в памяти закономерно всплывают ситуации, в которых политработники выглядели далеко не лучшим образом.

Вспоминается далекий 1950 год. Поездка в Ленинград для поступления в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова после окончания Шереметьевской средней школы в Подмосковье. Поступить в академию было очень сложно: каждый второй имел медаль за окончание школы. Экзамены, экзамены и… первая в моей жизни мандатная комиссия…

Помню комнату с занавешенными окнами, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещающая нижнюю часть портрета Сталина, как раз – по усы. Черный потолок. Я – на стуле посредине комнаты. Мне – 17 лет, каждому из них, наверное, больше 50 (тогда они казались мне стариками). Главный – маститый полковник с тяжелым взглядом.

Задали вопрос об отце. В 1937 г. он получил строгий выговор за то, что не поддержал обвинение против своего начальника – «врага народа». Это было на военном заводе в Москве. На вопрос я ответил что знал, в том числе о том, что выговор позже был снят. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрытыми окнами все было залито июльским солнцем, весело бежали трамваи…

Плита могла раздавить, и не было бы доктора Кириллова… Позже, уже после 1953 г., мы с этим полковником часто встречались на проспекте Стачек: оказалось, что мы жили с ним в одном дворе. Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булочную. Он меня не замечал. Вершитель судеб.