Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию

Не случайно этот термин, как и понятие «личность» (persona), сходит со сцены. Далекие от того, чтобы указывать на чистый и беспроблемный источник действия, оба эти понятия порождают мистификации такие же древние, как сам институт театра. Это показал Жан-Поль Сартр своим знаменитым описанием официанта кафе, уже не ведающего разницы между своим «подлинным Я» и «социальной ролью»

[42]. Использовать слово «актор» («актер») означает, что никогда не ясно, кто или что действует, когда действуем мы,— ведь актер на сцене никогда не играет один. Действие-игра сразу же помещает нас в ситуацию полной неразберихи, в которой вопрос о том, кто, собственно, действует, становится неразрешимым. С началом игры, как неоднократно показывал Ирвин Гоффман, все теряет определенность: реально ли это? Не является ли это обманом?[43]

Имеет ли значение реакция зрителей? А освещение? А что делают работники сцены? Правильно ли донесено до нас то, что хотел сказать драматург, или безнадежно искажено? Верно ли передан характер? А если да, то благодаря чему? Что делают партнеры? Где суфлер? Если мы готовы развернуть метафору, само слово «актор» («актер») направляет наше внимание на совершенную смещенность действия, предупреждая нас, что это не слаженное, контролируемое, завершенное и ясное дело.

Действие уже по определению смещено. Оно заимствуется, распределяется, внушается, подвергается влиянию, управляется, предается, переводится. Если об акторе говорится как об «актор-сети», то в первую очередь для того, чтобы подчеркнуть, что данное выражение означает главный источник неопределенности, касающейся происхождения действия,—черед слова «сеть» придет в свое время. Об акторах всегда нужно говорить словами Иисуса на кресте: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят».

Это не потому, что есть сомнения по поводу источника действия, мы торопимся сообщить, откуда оно проистекает, упоминая, к примеру, «глобальные силы общества», «прозрачные расчеты самости», «сокровенные страсти сердца», «интенциональность личности», «мучительные угрызения совести», «роли, налагаемые на нас социальными ожиданиями», или «вероломство». Неопределенность так и должна остаться неопределенной, ибо нам не хочется необдуманно заявлять, что акторы могут не ведать, что творят, но мы-то, социологи, знаем, что существует некая социальная сила, «заставляющая их совершать» невольно поступки. Изобретение скрытой социальной движущей силы, бессознательного,—это гарантированный способ снова ввести в оборот «эфир» социального, без которого мы пытаемся обойтись. Не потому что акторы знают, что делают, а социологи — нет, а потому, что и для тех, и для других идентичность участников всякого действия, если они хотят их воссоединить, должна оставаться загадочной.

Именно потому, что социальное еще не «сделано», социологи ассоциаций должны беречь как свое самое драгоценное сокровище любые следы сомнений самих акторов относительно «побуждений», заставляющих их действовать. Это единственный способ вернуть продуктивность главной интуиции социальных наук, прежде чем она окажется выхолощенной и превратится в идею действия некоей социальной субстанции. Вот почему мы должны, как это ни парадоксально, рассматривать все неопределенности, сомнения, смещения и замешательства как свою опору. Именно постоянно вовлекаясь другими в группообразование и разрушение групп (первая неопределенность), акторы вовлекаются и в противоречивые объяснения своих действий и действий других. И снова, как только принимается решение двигаться в этом направлении, следы становятся бесчисленны6

ми и никакое исследование никогда не остановит отсутствие информации об этих разногласиях. Каждое отдельное интервью, сообщение или комментарий, какими бы тривиальными они ни выглядели, снабдит исследователя сбивающим с толку множеством сущностей, объясняющих все «как» и «почему» в отношении любого действия. Социологи уснут задолго до того, как акторы перестанут затоплять их данными.