Пересечение

И только возвышавшийся монолитом над ссутулившимися спинами едоков дядя Грант ел беззвучно, каким-то совершенно точным и уверенным движением руки отправляя в рот большие куски мяса, картофеля, хлеба и печеных баклажанов. На вопросы отвечал односложно, но если кто просил рассказать некую историю, то, утерев губы салфеткой, рассказывал охотно, припоминая детали, диалоги, маршруты, названия улиц и прочие мелочи, способные принарядить любой вымысел в одежды самой что ни на есть правды и отправить ту расхаживать по городам да весям. Рассказывал дядя Грант бойко и весело, взрывы хохота то и дело сотрясали дом, и в этом смехе, в его внезапной и стремительно растущей мощи, рассеивалось накопленное нервной подготовкой к приезду дорогого гостя напряжение.

После застолья тетка послала нас за водой.

Колодец находился метрах в ста от дома, на самом краю яблоневого сада. Прикрепили резиновыми шнурами к паре двухколесных тележек по пятидесятилитровому бидону, взяли ведро и пошли.

– Эй, молодежь. Я с вами.

Дядя Грант стоял на крыльце и ковырял спичкой в зубах. После – сплюнул, мягко спрыгнул на землю и вразвалку подошел к нам.

– Ну, че встали? Двигаем!

Грунтовка, по которой шли к колодцу, представляла собой две глубокие, сильно петлявшие, безобразные колеи с рваными краями, то двоящиеся, как рельсы на стрелочном переводе, то сливающиеся в одну продольную рытвину с неровным дном. Приходилось постоянно маневрировать, чтобы тележка с бидоном не опрокинулась. Слева шумел пышный сад, справа колыхалось зеленое поле сочной люцерны. Дорога между живым, зеленым и шумным лежала, как голая отощавшая старуха.

Артем встал на колени над ключевым – неглубоким и открытым – колодцем, зачерпнул полное ведро и рывком подал мне. Я принял ведро, вылил в бидон воду и вернул Артему. Когда кто-то из нас уставал (обычно это был зачерпывающий), другой его подменял. Дядя Грант стоял, опершись о ствол старого тополя, и наблюдал за нами. Поскольку авторитет дяди был неоспорим, под его пристальным взглядом мы старались не выказывать усталости, но сильнее, чем того требовали обстоятельства, тужили лицо и шумно выдыхали. Набирали воду молча, а не как обычно – подкалывая друг друга и хохоча.

Когда закончили и два бидона, щелкнув алюминиевыми крышками с резиновыми прокладками, встали на замки, дядя Грант ловко отпрянул от тополя и не глядя на нас бросил, как бросают вдогонку скинутым с рукава брезгливым щелчком насекомым:

– Слиняли.

С некоторой опаской и недоумением мы отошли в сторону. Дядя подошел к бидону, примерился, схватил посудину за рукоять и вертким быстрым взмахом закинул себе на плечо. Не успели мы ахнуть, как второй бидон, блеснув серебристым бочком, оказался на втором плече дяди Гранта. Восторг (больше ста кило поднял!) и ужас (господи, да он сейчас умрет!) сковали нас: не в силах пошевелиться, мы таращились изо всех сил на дядю.

– Ну как там, идем – нет?! – дошел и коснулся нас смешливый дядин голос, освободив от ступора.

Мы схватили тележки и пошли следом, недоуменно переглядываясь. Армен все вертел головой, уголок братниного рта был подернут улыбкой смущения. Весь его вид говорил: «Надо же, и этот великан – мой дядя! Мой!»

Обратная дорога шла в горку. Тарахтя пустыми тележками, мы тащились за дядей, который тянул свою ношу с упорством вола и осмотрительностью кошки. Твердо ступая, он старался не перешагивать преграды, а ловко и плавно их обходить.

Перед самой калиткой дядя стал, опустил бидоны на землю и повернулся к нам:

– Неудобно. Дальше сами.

Юркнул за калитку и двинулся навстречу радостным, возбужденным его приездом голосам.

* * *

– Жизнь – это почти как футбол, но не совсем. Вот увидите. А пока давайте двор уберем, не двор, а свинарник!

Дядя стоял перед нами, слишком фактурный и мышечный для свежего, напоенного тонкими запахами трав и земли утра. Вздымающийся скалой мощный торс, сплошь покрытый жгутиками темных с рыжиной волос, орлиный профиль и торчащий клинком кадык входили в какой-то странный диссонанс с этим нежным и ранимым ландшафтом, как если бы шипящий на шампуре шашлык погрузили в крынку парного молока. Казалось, он совсем не замечал и не чувствовал никакой природы вокруг, видимо, потому, что сам был сосредоточением ее неизбывных качеств – красоты, силы и равнодушия.