Переселение. Том 1

Его кудри, которые прежде были, как и у Павла, цвета старого золота, ныне порыжели, поседели, стали жесткими. Такой же щеткой торчали и усы, к которым — это было всякому ясно — давно уже не прикасалась рука парикмахера. Большие серые глаза, отливавшие светлым серебром, поблекли. И становились все более водянистыми, наполнялись той водой, что в конце концов затопляет без возврата весь мир.

Трифун курил почти не переставая.

В нем уже не осталось ничего привлекательного — ни улыбки, ни ярких губ, ни белых зубов, даже его гусарский доломан и треуголка были ветхие и потрепанные.

Порыжели и алые гусарские чикчиры. А желтые сапоги стали совсем обшарпанные.

Женщины в Темишваре, даже служанки, больше не смотрели вслед этому офицеру.

Как и его брат Юрат, он прославился во время последней войны тем, что взял в плен несколько неприятельских офицеров, однако в окружении графа Гайсрука об этом давно забыли. А после того как Трифуна с его людьми привели в Темишвар, посадили на гауптвахту, таскали и мучили, в штабе корпуса его имя уже не упоминалось.

Трифун, как и Павел, был страстный игрок, и в последнее время много проигрывал в фараон. Понурый и угрюмый, возвращался он домой после карточной игры. И дочь одеяльщика Гроздина не могла ему этого простить. Однако не только бедность заставила Трифуна поселиться с женой и детьми среди болот, у околицы Махалы. Существовала и какая-то духовная общность, связывавшая Исаковичей, несмотря на сословное различие, как с махалчанами, так и с последовавшей за ними в Потисье беднотой. И братья хранили эту духовную связь, как завет Вука Исаковича, иначе говоря, господина Волкана, командира Славонско-Подунайского полка. Намерение переселиться в Россию они тоже «унаследовали» от Вука. В тот год после войны с турками из Вены в Срем впервые прибыл русский посол в Австрии Возницын{32} и, объезжая монастыри, посетил также их Шишатово. В то время Исаковичи жили как бы двумя жизнями: собственной и жизнью своих отбывших службу солдат. С доброй половиной Махалы они состояли в родстве, а с остальными — в кумовстве. Поэтому, где бы Исаковичи ни находились, они ежедневно час или два мысленно пребывали в Махале или в Хртковицах.

Детей в лачугах тут крестили именами, которые были в роду Исаковичей. И все они назывались Вук, Трифун, Павел, Петр или Юрат. Майор Юрат Исакович обычно говорил:

— Куда ни глянь — Юрат! Будто я их всех делал!

Тщетно Исаковичи время от времени пытались порвать эти связи. Люди, переселившиеся сюда с ними из Сербии, шли за Исаковичами, как идет стадо за своим вожаком с колокольцем. А прежние подчиненные приезжали к ним в гости, чтобы рассказать о своей жизни и своих бедах. Приезжали в Руму, приезжали в Варадин, а теперь стали приезжать и в Темишвар.

Когда кто-нибудь из солдат женился или заболевал, его родичи являлись, чтобы сообщить об этом событии Трифуну или Павлу Исаковичу. И грех было не поехать на свадьбу либо на похороны.

Эти бедняки — бывшие солдаты, ветераны, инвалиды — не просили у Исаковичей ничего. Ничего и не хотели брать. Хотели только время от времени, хотя бы раз в году, повидаться с ними.

Один дальний родственник Павла, дядя Спасое, приходил к Павлу из Румы не только в Варадин, но и в Темишвар, и весь путь проделывал пешком. А ему уже перевалило за семьдесят.

Он жил день, другой, считал двери и окна в доме, удивлялся их количеству, а потом, сердечно попрощавшись, таким же образом, скромно возвращался восвояси.

Достойного Юрата Исаковича время от времени посещали его сверстники из Румы и Хртковиц. Обычно они появлялись, когда начинался падеж скотины, когда дохли коровы или когда покупали телят. Юрат сердито отмахивался и кричал после их ухода:

— Чего они ко мне повадились? Ведь не я отелился!

Трифун, самый бедный из Исаковичей, был этим людям ближе всех. Он просиживал с ними целые дни и, потягивая ракию да покуривая трубку, вел неторопливую беседу, говорил о всякой всячине. И они уходили довольные. Подобно тому, как раньше Трифун отдавал им приказы на войне, так сейчас он давал им советы в семейных делах.

Зато жена Трифуна Кумрия совершенно не слушала его советов. Ее мнение постоянно расходилось с мнением мужа.

И вот теперь, поджидая жену, чтобы выпить вместе с нею кофе, Трифун неторопливо перебирал все это в памяти. Наступала минута расставания, что прежде случалось только тогда, когда он уходил на войну. Трифун чувствовал, что они больше уже, наверно, не свидятся. Когда у них родился последний ребенок, он заметил, что Кумрия порой бросает на него взгляды, полные ненависти.

То, что жена каждый год рожает, Трифун считал вполне естественным для всякого брака. Тут незачем было восхвалять и превозносить мать или отца либо проливать слезы умиления.

Трифун полагал, что рождение ребенка — в природе вещей.

Он считал, что замужней женщине положено рожать детей, как девушке — нанизывать бусы на нитку. И не мог понять, почему Кумрия в последнее время возненавидела его за то, что каждый год она ходит брюхатая…

Наконец стол был накрыт.