Переселение. Том 2

— Если понадобится, я приеду в Киев и отделаю Вишневского под орех, пусть только тронет кого-нибудь из нашей семьи. К зиме соберемся в Бахмуте и снова все будем вместе. Костюрин дал мне высокое назначение в Ахтырском полку, через год-другой прыгну еще выше, но какой толк, если одеяльщик не вернет детей? Сяду за стол, начну есть — кусок в горле застревает. Сразу на ум приходят шестеро ребят. А когда иду за Костюриным в церковь, вспоминаю младшенького, он еще сосал, когда я его последний раз видел. Если бы мог, убежал бы от них в Сибирь. Да разве убежишь? Приходят во сне греть мне спину. Не знал я, что меня ждет, когда их делал. У Петра бог взял сына. Петр с богом боролся. А у меня? Дочь одеяльщика Гроздина и сам Гроздин детей отобрали! Что скажет бог на это?

После торжественного бала штаб Костюрина и его свита разошлись на покой кто куда. Большинство офицеров устроилось на стульях и на полу в танцевальном зале.

Было известно, что тот, кто утром проспит отъезд Костюрина, навсегда закроет для себя двери в его дом. И в соответствии с законами, действующими на маневрах, пойдет под суд. За то, что спал на часах.

Павел улегся на траве, подложив под голову седло, перед комендатурой, рядом с журчащим в осоке ручейком. Хорошо выспавшийся гусар, им разбуженный, укрыл своего офицера одеялом, под которым до сих пор сам спал, и остался сторожить лошадей.

Одеяло для этого гусара в Среме было единственной крышей над головой, когда он женился. И сейчас он таскал его с собой по свету вместе с женой и детьми, с которыми поселился на Подоле, следуя за Исаковичами в Россию.

Звали его Маринко Мойсилович, родом он был из Голубинцев.

В ту ночь, перед зарей, Миргород освещала луна в первой четверти.

Кругом все утихло.

Гусар в ожидании Павла спал возле лошадей как зарезанный, потом, вертя по сторонам головой, поглядывал на офицера, к которому был приставлен коноводом. Тот вздрагивал, крутился и бормотал во сне. А на рассвете Маринко увидел, что Павел лежит неподвижно под натянутым до носа одеялом и словно бы не спит. Лежит с открытыми глазами. И смотрит на месяц.

Потом на Подоле Маринко рассказывал, что Исаковичи спят с открытыми глазами, сам, дескать, видел.

Костюрин отбывал из Миргорода не верхом, а со своей семьей в экипаже, запряженном четвериком. Офицеры почтительно сопровождали его верхами, подобно тому, как Маринко сопровождал Павла, ворча по дороге что-то себе под нос.

Комендатура в Миргороде в то время находилась на главной улице, длинной и прямой, утопающей в зелени лип и акаций, под которыми выстроились в две шеренги деревянные расписные дома, увитые вьюнками и обсаженные подсолнухами и боярышником. Все это уже увядало, высушенное жарким, затянувшимся летом.

Заросли репейника, высоко поднявшись над землей, заглядывали в каждый двор. Утром в Миргороде пахло коровами. В центре города великие события в России оставили неизгладимый след и знак, напоминающий людям о том, что произошло с народом и целой страной. Это была большая аркада с подстриженными, как в Версале, деревьями. А внутри — гранитная барочная клепсидра в виде сухого колодца. Памятник, поставленный сто лет назад, увековечил — должен был увековечить — присоединение Украины к России.

Торжественная церемония проводов генерал-губернатора Киева происходила здесь.

В то утро возле памятника, под высоким флагштоком, с которого свисал вышитый на желтом шелку черный двуглавый орел Российской империи, стоял на часах Псковский драгунский полк, в котором служили и сербы.

Толпы переселенцев Новой Сербии и русских мужиков из окрестных сел собрались к восходу солнца поглазеть на парад и на отъезд Костюрина. Среди них было немало казаков и татар.

Поднявшись, Исакович направился прямо к комендатуре, где умылся у колодца. Потом зашел внутрь, чтобы его почистили, надушили и заплели косицу. Костюрин в окне еще не показывался. Павлу заплетали косицу, когда пришел Мойсилович и доложил, что его у ворот ждет брат.

За воротами Павел увидел Петра; тот стоял у его лошадей, прислонившись, словно в изнеможении, к дереву. Весь всклокоченный, бледный, похудевший, будто его всю ночь трепала лихорадка.

Треуголка съехала набок, мундир у ворота разорван, сапоги грязные. Петр был явно пьян. Ни сабли, ни офицерской перевязи.

Когда Павел подбежал к нему, Петр сказал, что разыскивал его вчера вечером, а сейчас выскочил на минутку — он под домашним арестом — с одной просьбой.

Голубые глаза Петра стали зелеными и сверкали бешенством.

Он стоял, словно чем-то кичился.

Павел схватил его за рукав и увел в густую заросль.

Петр сказал, что хочет отослать жену. И просить помочь уговорить Трифуна и Юрата, чтобы они не препятствовали этому и не позорили семью на чужбине. У Варвары в Бачке есть состояние. В Славонии живут ее родные тетки. Бедствовать она не будет.

Она молодая, выйдет замуж.

Их ребенок умер.

Тесть его проклял.

И ему не уйти от этого проклятья.

Он не желает таскать жену из лиха в беду.

Что было, то было, но он хочет умереть в одиночестве.

Не нужна ему жена из милости!