Переселение. Том 2

Потому и Костюрин носил мундир на манер французского фрака.

Однако как бы там ни было, Елисавета Петровна осталась русской, и посадившие ее на престол тоже остались русскими. Вознаграждением было уже не просто повышение в чине, а гораздо больше. Если верить истории, первым любовником Елисаветы, как мы уже говорили, был простой казак. А сын другого казака, Алексей Разумовский, стал ее любовью до гроба. И тайным супругом. А его брат, Кирилл, был назначен президентом русской Академии наук.

Подпоручик Шувалов стал генерал-майором.

А поручик Разумовский — генерал-лейтенантом.

Сержанты стали полковниками.

Капралы — капитанами.

А то, что все эти люди, подражавшие французам, как двор подражал Версалю, умели, да еще как, беречь свою родину и навязывать свое мнение Европе, доказали братья Бестужевы-Рюмины.

Канцлер Бестужев сжил со свету лейб-медика императрицы Лестока, забравшего силу при дворе. Бестужеву удалось расшифровать письма маркиза Шетарди{38}, и он не упустил случая показать их императрице, чтобы она знала, что о ней думает Франция.

Стиль архитектуры становился все более русским.

Однако в то воскресенье, когда Исаковичи в числе многих других офицеров были приглашены в резиденцию Костюрина, здесь все еще было на французский лад: и статуи на крыше, и скульптуры в саду, и ротонды в парках, и большие, идущие от пола до потолка, окна. Трубки — из эпохи Петра Великого — уже больше не курили даже в резиденции Костюрина. Все высшие офицеры вертели в руках табакерки, набивали ноздри нюхательным табаком и чихали.

Исаковичи расхаживали по дворцу как в сказочном сне.

Павел совсем по-другому представлял себе генерал-губернатора Киева.

Тем временем Костюрин старался как можно лучше принять бригадира Витковича, формировавшего сербский гусарский полк, а также и братьев Исаковичей, родственников бригадира.

Позади дворца, за садом, подстриженным на французский манер, находилось стрельбище. Аллея тополей вела к бастиону с мишенями.

Деревянные мишени показались Исаковичам размалеванными турками.

Им растолковали, что эти деревяшки — точные копии мамелюков египетского эмира Ибрагима Кахи. Ибрагим при помощи своих сторонников и народа перебил своих противников, принадлежавших к партии, которая называлась «Квазими». И вот уже пять лет властвует в Каире во главе партии «Факария», которую русские рассчитывали использовать против турок и татар.

Исаковичи из этого рассказа ничего не поняли.

Цель была обозначена на красных, как червонный туз, носах мамелюков.

А стрелять следовало в переносицу, обозначенную черным, как пиковый туз.

В саду загремели пистолетные выстрелы.

Стреляли в четыре мишени с расстояния в двадцать шагов, стрелял и Костюрин. Он дважды попал, а дважды промахнулся и, смеясь над собой, заметил, что он уже не прежний.

Попадания отмечал и весело сообщал о них Шейтани.

Секунд-майор Живан Шевич не отставал от Костюрина ни на шаг. Он неотступно следовал за генералом, таскал за ним складной стул, убирал его, когда тому не сиделось, и услужливо подставлял, когда тому хотелось сесть.

Исаковичи переглядывались, смеясь над родичем.

Павел с грустью и тревогой смотрел на то, как лакействует перед Костюриным Шевич, да и не только он, но и все присутствующие как сербские, так и русские офицеры. Особенно расстраивал его подобострастный вид русских офицеров, когда Костюрин к ним обращался.

Досточтимый Исакович считал, что подобное подобострастие переходит всякие границы.

Энгельсгофен сразу вырос в глазах Павла.

Костюрин, разумеется, пожелал, чтобы постреляли и братья Исаковичи. Юрат стрелял из пистолета как из пушки, попадал и промахивался, попадал и промахивался. Петр стрелял хорошо. Трифун, кто знает почему, понурил голову.

Павел ему крикнул:

— Стреляй, старик! В голову!

Трифун промахнулся только раз.

Костюрину он явно нравился больше других братьев. И генерал дважды приглашал его посидеть рядом с ним.

И они о чем-то разговаривали.

Бригадир Виткович переводил, хотя Трифун уже понимал по-русски.

Павел стоял, не обращая внимания на ружейную трескотню, и глядел куда-то вдаль. Костюрин, заметив это, указал Витковичу на его задумавшегося родственника.

— Вдовец. Вдовец, вот и витает в эмпиреях, — отозвался Виткович.

Пистолеты были разложены на садовом столе, за которым офицеры сидели на скамейке. Среди сутолоки, громких разговоров и стрельбы Исакович не слыхал, что его зовет Костюрин.

Шевич привел Павла.

На вопрос Костюрина, почему он не стреляет, Павел ответил, что привык стрелять в седле на скачущей лошади, а это совсем другое. Находясь в движении, стрелять в движущуюся цель.

Неизвестно почему, Костюрин спросил, что думает австрийский капитан о том, как стреляют его офицеры? Хорошо ли?

Если бы Костюрин не назвал его австрийцем, Исакович наверно сказал бы какую-нибудь любезность, но тут он обозлился. С какой стати он должен по примеру окружения Костюрина говорить ему комплименты и выслуживаться? И решил сказать прямо, что думает.