Переселение. Том 2

Когда Австрия спе́шила их армию, она оставила им красные гуни, и теперь уже пехота в своих красных гунях — «ротмантел»[33] — шла через всю Европу, оставляя мертвых на всех полях сражений.

Красный сербский гунь помнили какое-то время многие армии.

Позже, кстати сказать, в пехоте многих стран были введены красные шинели.

Пехотинцы, идущие в бой большей частью в постолах с двумя пистолетами и ятаганом за поясом, вечно расхристанные, запомнились своей статностью, грудью, покрытой буйной растительностью, шрамами от ран и необычными шапками с воткнутыми в них огурцами, морковками, репами, сливами, желтыми листьями или подсолнухом.

Запомнились они и по резне во франко-прусской кампании.

По музыкантам, которые шли во главе войска: барабанщикам, гудочникам, свирельщикам, дудочникам и волынщикам.

Однако после франко-прусских войн они изменились и, словно вернулись древние времена их могущества, появились в серебре, дорогом сукне и бархате. Офицеры щеголяли окованными серебром саблями, серебряными пуговицами, а порой и золотыми браслетами, расшитыми серебром и жемчугом зубунами[34].

Были они высокие, стройные, и их серебряные султаны напоминали павлиньи перья.

Женщины стольной Вены стали их сравнивать с венграми.

А поскольку многие из них были из Хорватии, служили в хорватских войсках и походили на хорватов, их звали раицами и кроатами. Теперь, когда Австрия надела на них одинаковую с австрийцами форму, они потонули в море солдат, которых можно было распознать только по номерам, лицам и языку.

И все-таки их еще узнавали по тому, как они ударяли по земле тяжелыми башмаками.

Каждый австрийский офицер знал, когда проходил Првобанский или Другобанский полк, кто марширует и чей шаг звенит на мостовых Вены.

У них отобрали знамена, которые якобы были церковными хоругвями, отняли копья, потому что в Европе они устарели, лишили команд на их языке, потому что немецкий язык стал языком всех австрийских армий. И никому не приходило в голову, что их нежелание служить в пехоте, их стремление уехать в Россию — явный признак того, что великой некогда армии больше не существует. Они, правда, еще раз появились в австрийской армии, словно воскресли, во время наполеоновских войн. И тогда о них говорили как о чуде. Однако это уже не был народ, взявший в руки оружие. А полки наемников и прислужников. Они и тогда прославились своими штыковыми атаками, но они уже не знали, что такое родина.

Среди них были бароны, графы, кавалеры ордена Марии Терезии, австрийские генералы и фельдмаршалы, но их песня замерла. Полки теперь пели не о битвах, а о юбках. Генерал Давидов, один из элегантнейших кавалеристов австрийской армии, приезжал провести лето в своем селе в Банате вместо того, чтобы принимать ванны на императорском курорте Ишле. Но прощаясь с матерью, посылал ей, точно самой Марии Терезии или какой-нибудь принцессе, Кистихайнд![35]

А мать смотрела на него, как на помешанного, полными слез глазами.

Генерал по фамилии Пувала[36] начал глотать буквы своей фамилии и писать: Пуало. Стыдливо.

Единственное достоинство, ими еще сохраняемое, которым они не решались пренебречь из-за стыда перед земляками, было название своего села, родного места, происхождения. Получив австрийское дворянство или баронство, они брали в качестве приставки название родного села и были их благородие «фон Брлог».

Буда, Гран, Темишвар, Липа, Сента — города, битвы под которыми венчали победу всего народа. А спустя сто лет битвы под Кустоцей и Сольферино{39} уже не были битвами народа, там сражались австрийские части, в которые входили сербские солдаты.

Костюрин на закате того зимнего дня 1753 года хотел лишь убедиться в возможности превратить этих оборванных переселенцев в регулярную армию, которую Россия в те годы создавала и готовила к войне. Потому он и попросил бригадира Витковича показать ему, как будут выглядеть эти патлатые, усатые люди в униформе. Потому и сошел со своего помоста и направился к стоящим тут конным частям. Ходил, расспрашивал.

И потом смотрел и слушал с помоста, как они передвигаются, выполняя первые русские команды, как отвечают и докладывают по-русски своим вахмистрам.

А когда все они разом проорали: «Да здравствует его превосходительство господин генерал-поручик, кавалер и батюшка наш Иван Иванович Костюрин!» — он улыбнулся, и довольная улыбка так и застыла на его устах.

И хотя это приветствие не соответствовало русскому уставу, ему было приятно. И он, обернувшись, похлопал по плечу Витковича.

Офицеры гренадерского полка, присутствовавшие здесь, тоже улыбались и подталкивали локтями друг друга.

Они были счастливы, что эта разношерстная орава уезжает из Киева.

Сербы начали вносить какое-то беспокойство в гренадерскую казарму.

И главное, ругали офицеров.

Костюрин в тот день пришел на смотр в шубе.

В ней он выглядел еще бледнее и утомленней и казался больным, хотя был широкоплеч и статен. Его водянистые зеленые глаза смотрели озабоченно и задумчиво.

Он муштровал солдат перед помостом, словно это были марионетки.