Переселение. Том 2

После смерти жены Гроздин совсем обеднел, к счастью, его не покинули старые слуги. Они жили в пристройках и на конюшне, пахали и сеяли на земле, которая у него осталась, а он, сидя на табурете перед домом под шелковицами, давал аудиенции жителям Румы.

Гроздин рассказал, что в последнее время — до приезда дочери — жизнь ему вконец опостылела. А когда Павел принялся расспрашивать старика о Митровице, о переходе людей из Турции через Саву, то вскоре понял, что, если верить Гроздину, не только в Руме, но и в Сербии и Боснии все тихо и спокойно. Турки явно ретировались, и вдоль реки нигде не видно янычар, не слышно их зурн.

По мнению Гроздина, который не знал, почему Павел его об этом спрашивает, в Турции царила тишина. Лагерные костры на берегу Савы не горели, и перебегавшие с той стороны люди уверяли, что никаких войск в соседнем государстве не видать.

Вопросы не вызвали у Гроздина никаких подозрений, удивился он только багажу своего родича. Исакович вез с собой пистолеты и даже столовый прибор с хрустальными бокалами. Рассматривая все это при свете сальной свечи, старик только твердил:

— Господи, сколько бокалов!

Гроздин, как и Кумрия, был противником переселения сербов в Россию, а тем более — переселения дочери. Он не видел ничего страшного в том, что с одной стороны Савы была Австрия, а с другой — Сербия под властью Турции. Родина была близко, рукой подать. Ее можно было видеть. Зачем же уходить еще дальше? Бог знает куда! Главное не государство, а народ, который живет по обе стороны Савы. Люди же наши и тут и там.

Эта мысль, что важен народ, а не государство, постепенно охватывала умы жителей этих краев и овладевала всеми сословиями. Когда Австрия запретила вывозить в Россию церковную утварь, мощи, иконы, поскольку они-де достояние церкви, толпа переселенцев кричала:

— Церковь — это люди, а не стены!

Возглавлял их некий фендрик Савва Йоцич.

Гроздин обрадовался, что гость пробудет у него всего день или два. Из-за Трифуна старику стал противен и Павел с его надушенными усами. Одеяльщик подробнейшим образом расспрашивал об отъезде в Россию и невольно завел разговор о Трифуне, заметив, что дочь с ним, кажется, несчастлива.

Однако Павел решил ничего не говорить о Джиндже. Так Гроздин и Павел провели в разговорах какое-то время, пока наконец не пришла Кумрия и не пригласила их наверх, в дом. Разрядилась она так, словно собралась по приглашению Энгельсгофена в темишварский театр: надела черный шелковый кринолин, корсетку из золотистой парчи и белый газовый шарф. Платья она шила такие же, как у Анны и Варвары. Только на ногах у нее были шлепанцы. Усевшись, она подтянула шелковые чулки.

Павел вскочил, когда она подошла, похлопал ее по плечу и поцеловал. На поцелуй невестка не ответила, встретила его холодно, но все же довольно улыбнулась.

Наполовину кирпичные, наполовину глинобитные стены гостиной, куда они вошли, были выкрашены яркой голубой краской, точно пасхальные яйца. Окна смотрели в зелень шелковиц. Вторая дверь с тремя приступками вела вниз, в лавку.

Обстановка была турецкая, только посреди комнаты стоял великолепный, черного дерева, сверкающий лаком туалетный столик в стиле рококо, привезенный в добрые старые времена из Вены ныне покойной госпожой Анчей. Это было все, что от нее осталось.

Здесь на широкой софе Кумрия и постелила Павлу постель. Сославшись на то, что ей кое о чем надо поговорить с деверем, дочь уговорила отца идти спать.

В гостиную она вошла по ступенькам впереди Павла, быстрой, плавной походкой, свойственной стройным женщинам. Павел чувствовал, что она сердится, но не знал, что причина тому обычная — раздражительность женщин, отнимающих от груди ребенка.

Едва лишь Гроздин вышел, Кумрия повернулась к Павлу и, точно змея, прошипела:

— Чего явился? Кто тебя послал? Откуда пожаловал? Зачем?

Детей возле нее не было, и ночью, при свечах, эта красивая женщина выглядела моложе своих лет. Она по-прежнему держалась как удалой гайдук. Некоторая дряблость кожи, хотя ей пошел всего тридцать второй год, в темноте не была заметна. Она была только бледнее обычного, а желтые глаза с золотистыми крапинками — еще более дикими. Пышные черные волосы ниспадали вдоль шеи, словно хвост лошади. Густые, насурьмленные брови усиливали впечатление, что эта женщина создана для ночи.

Павел подумал, что Джинджа в самом деле похожа на нее, но не как младшая сестра, а как дочь. Бросая сердитые слова, Кумрия то и дело подтягивала спускавшиеся чулки, открывая свои сильные красивые ноги, напоминавшие ему о г-же Божич.

Павел Исакович подумал, что, видимо, таков уж его удел вдовца — вечно вмешиваться в женские дела, которые его вовсе не касаются.

О Джиндже он решил ничего не говорить.

Когда они сели, Павел обратил внимание на то, что Кумрия приняла такую позу, какую никогда до сих пор в его присутствии себе не позволяла, с бесстыдством несчастной, брошенной и обманутой женщины, и заговорила она таким же тоном:

— Зачем приехал? Чего тебе от меня нужно?