Переселение. Том 2

Теперь она уже не смеялась так, что тряслись груди, и не ходила так быстро, как раньше, и без конца не перекидывала, как ветряная мельница, ногу на ногу. Перестала она и беззаботно болтать, чем так охотно занималась прежде. Теперь Варвара устало сидела на скамейке, прислонившись к воротам. Ее голова с копной пышных рыжих волос уже не была задорно вскинута; напротив, она низко ее опустила, словно под бременем тяжелых забот. Положив ногу на ногу, она обхватила руками колени, будто держала на них корзинку с ягодами, или голубей, или барашка, заплутавшего из ранней весны в глубокую осень.

Вероятно желая успокоить и утешить невестку, она, заткнув уши, чтобы не слышать собачьего лая, говорила:

— Поезжай, поезжай, дай бог тебе счастья! И Вишневский не двужильный! И я не ребенок!

Ее муж, свежий, подтянутый, несмотря на ранний час, сверкая серебром и позументами, обходил и оглядывал возы и, смеясь, кричал Юрату, что на переднем возке треснула оглобля. Хохоча, он спрашивал брата:

— Уж не дрался ли ты вчера вечером? Ну и ну!

Красавец Петр по-детски завидовал шутнику Юрату и сам старался изо всех сил балагурить. В последнее время его с утра до вечера не покидало отличное настроение, а при взгляде на жену он просто сиял от счастья.

У этого молодого тщеславного человека была отличная черта: он не терял жизнерадостности даже в самые трудные минуты.

Из братьев только Петр ехал в Россию беззаботно. Он даже позабыл о том, что старик Стритцеский в приступе старческого гнева проклял его.

Посмеиваясь, он продолжал обход, заглядывая под возы, осматривал лошадей, их копыта, бабки, колеса, каждую спицу, как ребенок осматривает подаренную игрушку. И все чаще кричал брату:

— Трогай, толстяк!

Гусары майора Юрата Исаковича, все неженатые, молодые, почти дети с едва пробивающимися усами, приходились ему, как они, по крайней мере, сами уверяли, дальними родичами. Юрат отобрал их не потому, что они отличились на войне, а потому, что они подходили ему по своему семейному положению. Он взял тех, кто не оставлял дома жену или мать и кто был известен в селе своей удалью. Все пятеро были бедные сироты, послушные и неученые парни, жаждавшие выдвинуться. Все пятеро примчались к оглобле, когда премьер-лейтенант крикнул, что она треснула.

Все пятеро подперли воз спинами.

Ребята выросли возле лошадей. Но верхом ездили еще как медвежата и до оружия не доросли. Умели лишь пользоваться ножом, прихватили с собой и топоры.

Майор уже в пути учил их брать препятствия и стрелять из пистолета. Но сабли обещал дать только в России.

Когда Петр, смеясь, спрашивал, для чего он взял с собой в Россию таких детей, Юрат отвечал: «Я знаю, что делаю! Пять лет тому назад я посадил перед домом в Хртковицах небольшие акации, а оставил их высоченными деревьями, под стать любому колодезному журавлю. Так и с гусарами. Это все будущие русские полковники, хоть сейчас они и ревут как ослы».

Поиздержавшись в Темишваре, он покупал им по дороге поношенную гусарскую униформу, из-за которой они готовы были драться, словно за золотое руно. В Киеве он посулил им золотые горы.

Когда, проезжая через города Венгрии, парни, зазевавшись, терялись, он колотил их и грозил вернуть в штаб Варадина. Юрат знал, что там строят планы создания нового пехотного полка под названием «Petervardeiner National-Grenzinfanterieregiment»[21]. И кричал, что в Россию он их с собой не звал и они могут отправляться на все четыре стороны. Ему наплевать, поедут они или не поедут в Россию. Пусть только помнят, что, если они осрамят царя Лазара, который отдал за них за всех свою жизнь на Косове, он будет не он, коли не вернет их в комендатуру, где они хлебнут горячего и где набирают рекрутов в упомянутый полк, в котором не поют сербских песен и не говорят по-сербски, а потом их навсегда загонят в землю папежников, в город под названием Мантуя, откуда сербу нет возврата!

И хотя они не знали, ни где находится эта Мантуя, ни в какой полк их погонят профосы, они понимали, что за всем этим стоит вечная разлука с земляками. Потому-то они так рьяно и толкались сейчас возле этой оглобли, меняя ее, словно хотели, чтобы их самих к ней привязали. Потому и лезли вон из кожи, вытаскивая из грязи возы, до самого Киева.

Как все матери, особенно, когда они снова беременны, Анна, по своей женской доброте, жалела и слуг мужа. Старалась их защищать, когда они в чем-нибудь провинились, отставали или дрались в придорожных корчмах, как это водится у взрослых. И хоть Анна была немногим старше их, она заботилась о молодых гусарах, как о своих детях. Заходила в корчму, чтобы лично убедиться, накормлены ли они.

Майора они боялись, хотя готовы были отдать за него и жизнь, а майоршу обожали. Перед Юратом, словно перед огромным, страшным медведем, они стояли испуганно вытянувшись в струнку, а майоршу провожали взглядом, словно она явилась с небес и они никогда ничего подобного не встречали и не переживали.