Переселенцы

– Жил, братцы вы мои[89], жил-поживал на белом свете сермяжник один, мужик по-нашему; звали его Тюря – такое прозвище было; имел он капитал не то чтоб малый, капитал был дюжий: ребятишек дюжину да бабу-жену лихую! Мелочи вот только никогда у него не важивалось: значит, то-есть, не было хлебушка, капустки, репки и всякой там другой потребы, что этот вот кошель набивают[90], ничего этого не было. Да ну их, куда бы ни шло! нипочем было ему ходить с пустым брюхом: привык сызмаленьку! Главная причина, женой пуще обижался; он слово – она десять; он два слова – она его за волосы, за виски да оземь!.. Так колотила, братцы, – ходит, бывало. Тюря весь синий, совсем синий человек ходит… в один синяк всего избивала, проклятая!.. Ну, хорошо… Вот приходит раз так-то время весеннее, подул ветер утренний, запели пташки-малиновки… Взял Тюря последнюю корку хлеба, которая была, взял, сунул за пазуху и пошел в поле; время такое к самой пахоте приспело. Ладно. Пашет он час, пашет другой, поесть захотелось. «Нет, – говорит, так, примерно, сам с собой разговор ведет, – нет, обожду, говорит; поем, как пуще проголодаюсь!» Взял, положил корку на межу и пошел опять к сохе ко своей; пошел к сохе, а сам и не видит, что на меже-то на той творится, где корку-то оставил; отколь ни возьмись прыснул чорт, облапил корку, взял, да под куст и схоронился… Любо ему, анафеме, поглядеть, как человек голодать станет!.. Ладно. Вот приходит Тюря к меже, хвать-похвать, искать-поискать – нет корки! индо страх взял, за кожей подирает, в глазах митусит, шапчонка какая была на ем, и та набекрень… Ну, стал пооперяться. «Чтой-то за диво, – сам с собою опять разговор повел, – никого, кажись, не было, а корку стибрили!.. А ну, говорит, на здоровье ему!» Сотворил молитву, перекрестился и поехал домой. А чорт тем временем в ад шаркнул рассказывать про все дела свои; рассказал, где рыскал, примерно, что видел, не забыл упомянуть сатане об мужиковой корке, а сам, анафема, так вот и заливается, грохочет – оченно, значит, забавляется. Как крикнет набольший сатана, даже стеклы в аду задрожали: «Чего ты, кричит, дьявольское отродье, потешаешься? молчать, говорит; рассказывай толком: что, говорит, мужик сказал, как ты хлеб-то у него отнял?» Так и так, говорит, сказал: «а ну ему, говорит, на здоровье!» – «Ах вы, пострелы! – закричал опять набольший чорт[91]: – вот все вы так, кричит, натворите дел без толку безо всякого, а я за вас потом отвечать должон. Лети, кричит, лети на землю скорей к мужику тому и сослужи ему чем ни на есть!» Отправился малый чорт на землю, согнулся в три погибели, прикинулся смирячком таким, пришел к Тюре и просится в батраки. «Где мне нанимать! – говорит Тюря:-вишь, сам голодаю!» – «Ничего, – молвил бес, – будем голодать вместе; платы, говорит, не полагается – не надо; служил я за плату, говорит, а сам, вишь, в заплатах; по-моему, все одно: есть копейка, нет ее – все единственно», говорит. Стал жить чорт у Тюри; пашет он ниву, дивуется мужик: навозу на лопату взять нечего, а он унавозил все поле; хлеб растет, словно лес какой; колос пошел, почитай, с самого корня! Ну, стал это маненько словно оправляться Тюря; хлеба стало вдосталь, и жена словно присмирела… знамо, с сытого-то брюха! Вот чорт и говорит раз Тюре: «слышь, говорит, хлеба у нас с залишком; чем его так держать, давай, говорит, засеем болото». Тюря в надежде был, что такой батрак нанялся, не стал перечить. Выехали на болото; пашет чорт болото, а оно так и сохнет под сохою; взборонил, засеял, а жара не унимается – хлеб растет словно на степной пашне. Сначатия-то больно смеялись соседи: «и то, мол, и се»; а как видят, жара не унимается, хлеб на болоте вырос лесом, стали себя попрекать, зачем, дескать, не придумали прежде… на ту же статью норовили… Убрал Тюря хлеб, разбогател пуще прежнего. Жена не токма бить, стала к нему ластиться; а он ей ноне коты, завтра платок врозь концы, послезавтра калач: пуще задобривает, чтоб смирней была. Приходит опять весна, мужики кинулись на болото, а чорт тащит Тюрю на горы. «Не замай, оставь!» говорит. Тюря опять перечить не стал. Погодили недельку-другую, подули ветры сиверные, полили дожди ливмя: на полях лужи, на болотах потоп; батрак, сиречь чорт, зачал пахать пески да горы; вспахал и засеял. Дожди не перестают, ветры не унимаются; на полях всходы плохи, в болотах пропало зерно – у Тюри хлеб родился на диковинку, девать некуда! Вот и думает чорт, сам про себя так-то мерекает: «за корку, что стибрил тогда у Тюри, отслужил я ему на порядках; надо, говорит, ему всучить бы волчка теперича! Служба службой, бес бесом», говорит. Вот раз сидят оба на завалинке; чорт и говорит: «придумал я, слышь, затею: хлеба у тебя в достатке; сварим-ка, говорит, пивца!» – «Ладно, – говорит Тюря[92], – служил ты верно, перечить не хочу; делай, как поводится!» Принялся чорт за новую работу; затирал брагу, подхмеливал, гнал, перегонял, умудрялся всякими бесовскими манерами; к утру приносит Тюре: «на, говорит, попробуй!» а у самого рожа-то так на сторону и лезет, насмехается над мужиком; хлебнул Тюря: «у-ва! горько!..»