Переселенцы

Ночь была чудная. Месяц не показывался, но в небе блистало столько звезд, такою белизною сиял Млечный Путь, что в степи, слегка посеребренной морозом, легко было разбирать дорогу. Мороз был порядочный: градусов шесть или семь; холод не чувствовался, однако ж, благодаря совершенной неподвижности воздуха. Промерзлая земля и звонкий морозный воздух, казалось, прислушивались и ждали звука, чтоб разнести его далеко по всей окрестности; но безмолвие, царствовавшее по всему видимому необъятному кругозору, нарушалось только нашими путешественниками: сухое постукиванье колес, хрустенье ледяных игл, ломавшихся под их ногами, голоса старика и мальчика одни раздавались в опустелой степи. Мириады звезд, которые мигали и как бы пересыпались над степью, сообщали как будто жизнь и движение синему небесному своду; часто в той или другой стороне одна звездочка зажигалась ярче, отрывалась от других, и стремглав, как бы скользя по серебряной нитке, летела к далекому горизонту. Дедушка Василий каждый раз торопливо крестился.

– Дедушка, вона, вона еще одна падает! – воскликнул Петя, – нет, потухла, дедушка, потухла!

Дедушка торопливо, однако ж, обернулся и снова осенил себя крестным знамением.

– Еще, дедушка! вишь, скоро, как скоро… Что это они падают, дедушка. А ну как на ригу другая упадет: ведь, чай, дедушка, загорится небось рига-то?.. ведь звезды-то из огня?

– Это, касатик, не звезды падают.

– Как же так не звезды?

– Нет, касатик, – возразил старик, – это, значит, ангелы божии со свечами летают… Как в небе покажется такой огонек, значит, где ни на есть человек добрый умирает: вот ангел и летит на землю за душою его христианской; господь его туда посылает!.. Петя, Петя! – подхватил вдруг старик, переменяя голос, – Петя, взглянь-ка! – заключил он, повертывая мальчика за плечи и указывая на огонек, который сверкнул вдруг в степи, – ведь это в мазанке, у твоих огонек-то!.. Право, будто у твоих.

Петя начал скакать, прыгать, вскрикивать и радостно бить в ладоши; он тотчас же, однако ж, угомонился, когда старик сказал, что надо подъехать потихоньку, чтоб никто не догадался, и потом разом вдруг показаться – веселее будет.

– И то, дедушка, и то! – возразил Петя, с трудом побеждая нетерпение.

– Ну, котенок, ну, теперь близехонько, понатужься еще маленько, ну! – произнес старик, подергивая вожжами. Усталая лошадь, как бы почуяв скорый отдых, ободрилась и пошла ходче.

Огонек заметно приближался; на светлом небе стала обозначаться темная профиль кровли; Петя и старик подъехали, наконец, к колодцу.

– Тише… шт… нишкни! – прошептал дядя Василий, привязывая лошадь и поворачивая голову к Пете, которым овладели вдруг и страх какой-то и радость, – надо подойти потихоньку, чтоб не слыхали. Должно быть, все спят… диковинное только дело, зачем огонь горит.

Старик взял мальчика за руку и подошел к двери; он готовился уже постучать, но дверь отворилась и пропустила человека, который при виде посторонних поспешил запереть дверь за собою. Старик пригнулся к лицу человека, чтоб рассмотреть его; но черты его были ему вовсе незнакомы. Незнакомец, с своей стороны, пригибался и рассматривал прибывших.

– Ваня! Ваня! – закричал вдруг мальчик, выпуская руку старика и бросаясь на шею незнакомца.

– Петя… Господи!.. он!.. Петя!.. – крикнул в свою очередь столяр.

В мазанке, погруженной до сих пор в молчание, раздались торопливые шаги; дверь настежь вдруг раскрылась, и показалась Катерина; за ней бежала Маша. Первый же взгляд объяснил Катерине все дело; страшный, раздирающий крик вырвался из груди ее; как безумная, рванулась она к мальчику, которого подставил ей Иван, подняла с земли, бросила к себе на грудь и крепко обхватила обеими руками.

– Батюшка… батюшка мой… батюшка!.. – проговорила она, зарыдав вдруг так громко и таким голосом, что все присутствующие заплакали, – точно ножом подрезали ей сердце.

Иван, Маша и старик поспешили подхватить Катерину под руки и усадили ее наземь; но она как будто ничего не замечала, что с ней делали и что вокруг происходило; крепко обхватив голову мальчика и прижимая его к груди, она продолжала страшно рыдать и повторяла:

– Батюшка!.. ненаглядный ты мой!.. батюшка мой!..

– Полно, тетка, перестань! О чем теперь плакать? – сказал старик, останавливаясь перед нею и потряхивая головой. – Не плакать, а радоваться надо да бога благодарить – вот что! Ну, о чем? о чем?.. Эх, неразумная твоя головушка, право! эх!..

– Оставь ее, дедушка, – перебил Ваня, смекнувший уж, что старик был тот самый, о котором так много говорила ему Катерина. – Уж это лучше теперь оставить ее, право; добре уж оченно это вдруг-то, знаешь, добре обрадовалась. Пойдем в избу, – примолвил он, понижая голос, – там у нас неладно: дядя Тимофей почитай умирает, никакой даже надежды нет; вечор причащали… Пойдем, она тем временем с дочерью здесь останется; дай ей выплакаться хорошенько; оно пройдет! – заключил он, следуя за стариком, который торопливо заковылял к мазанке.