Переселенцы

– Ай да тетка! молодца! Ей-богу, женюсь на тебе! право слово, женюсь! – закричал окончательно повеселевший Фуфаев. – Давай я разолью! – присовокупил он, быстро протягивая руки и завладевая штофом. – Ты, Верстан, у тебя руки неверны, как раз солгут, особливо коли себе наливать станешь… Тебя, брат, мы не знаем; каков твой обычай, не ведаем, – подхватил он, повертываясь к Филиппу, – ты, может статься, другим только подливаешь – себя обижаешь… и это неладно… Мизгирь свидетель неверный: полушкой подкупить можно… Тетка невесть чью руку держит… Я разолью! У вас глаза и мера на глаз, у меня мерка настоящая, верная – вот! – заключил он, подымая кверху указательный палец.

Взяв стакан из рук старухи, он опустил в него палец и, налив вино по самый край, подал его Верстану. Таким же порядком налил он и Филиппу.

– Братцы! – сказал он, принимая стакан от Филиппа, – у вас глаза глядят, как собаки едят; погляди-ка на старика: что как он, примерно, с виду-то… хочет винца? Ну, так уж и быть! нальем ему! – На, Мизгирь, бери!.. – заключил Фуфаев, подавая ему стакан.

Старик прикоснулся уже было пальцами к стакану, но Фуфаев этого только, видно, и ждал: он ловко отнял руку, отпил вина, приподнял стакан над головою и прокричал неистово-восторженным голосом:

– Эх, запили заплатки, загуляли лоскутки! Веселись, значит, нищая братия!..

После этого он залпом допил вино, стукнул стаканом по столу, повернулся лицом к старику и, приняв молодецкую позу, залился во все горло…

VII. Тесные обстоятельства

Облачный, багровый закат, в котором накануне село солнце, оправдал, как нельзя лучше, предсказание марьинских стариков; в ночь поднялся ветер, и к утру небо обложилось из края в край зловещими облаками, которые постепенно суживались и сгущались, приближаясь к горизонту; дальняя линия горизонта казалась берегом бушующего моря. Заря едва заметно пробивалась бледнолиловыми полосами. Обманутый позднею темнотою утра, старый торгаш поднялся на ноги позже, чем думал. Он разбудил Тимофея, и оба, оставив в риге спавшего мальчика, направились к избе. На дворе они встретили Катерину и ее дочь, с коромыслами на плечах и вальками; подле прыгали три мальчугана с дудкою в одной руке, с коркою в другой; тут же красовался Волчок, который дружелюбно мотал своим кренделем и время от времени подхватывал на лету брошенный ему обломок хлеба..

– Ну, прощай, хозяюшка! – сказал старик, подходя ближе. – Может статься, уж не увидимся; сейчас запрягать стану. Спасибо за хлеб, за соль…

– И-и, полно, родимый, словно невесть чем угощали!. Я, чай, и лег-то голодный… одного хлебушка поел!

– Значит, слышь, пуще благодарить надо… В такой тесноте-живете, и не пожалели; уж это, значит, добрая ваша душа! – ласково возразил старик, нахлобучивая шапку, макушка которой тотчас же съехала на сторону и приняла направление совершенно противоположное тому, куда наклонилась голова, – ну и я, того… не бесстыжий какой, – подхватил он, – пришел, примерно, поел, взял шапку и прочь пошел! так не приходится… особливо вашу тесноту видючи, как вы, примерно, во всем нуждаетесь…

– Это ты о чем, родимый?

– Надо, примерно, чтоб вам сошлось что-нибудь за хлопоты; а то как же? У вас у самих ничего нет!..

– Что ты, Христос с тобою, дедушка! Нам этого, что ты говоришь, не надо… мы сами денег не давали, так, значит, и с тебя брать не станем; ты об этом не поминай…

– Знаю… что ж?.. этого не надо, – машинально проговорил Тимофей.

– Как же так, матушка?

– А так же, вестимо, как у добрых людей водится: охотой пустили тебя, да с тебя же потом деньги брать – что ты!

– Всякому свое добро дорого.

– Коли так считаться, то мы у тебя в долгу, дедушка!

– Каким манером?

– Как есть в долгу, – подтвердил Тимофей, подымая брови.

– Как же так? – спросил старик, обращаясь на этот раз к Лапше.

Но Лапша сильно, казалось, затруднился ответом; он опустил брови и вопросительно поглядел на жену.

– Один платок, что вот ей дал, стоит втрое против того, что съел ты у нас хлеба-то! – сказала Катерина, указывая на дочь, – да и других моих ребятишек обделил, всякого чем-нибудь порадовал…

– Ну, как знаешь, хозяюшка! – вымолвил старик. – А, слышь, – промолвил он после молчания, – я, слышь, с начатия-то, как вечор пришел к вам, шибко в тебе обознался, тетка… ей-богу, право!.. Теперича вижу только, какой ты есть, примерно, человек… Дай тебе господь всякого благополучия – и тебе и деткам твоим!..

– Спасибо, кормилец; пошли и тебе господь! Опять будешь в наших местах, опять заезжай: мы завсегда тебе рады… Ну, пройти, дедушка; нам пора!..

Сказав это, Катерина подняла на плечо коромысло с тряпьем, висевшим на обоих концах, дочь ее взяла вальки, и обе пошли к воротам, напутствуемые приветствиями дедушки Василья. Старик, не откладывая минуты, начал готовиться в путь. Тимофей, покашливая и покрякивая, принялся пособлять ему. Почти в то же время в задних воротах показался старший мальчик, оставленный в риге.