Перестройка

Родители они были неважные. Самоотверженной любви не испытывали. Чувство долга – да. Родительские обязанности – да. А вот чтобы пламенеть, испытывать счастье, ощущать потребность в постоянном контакте с ребёнком – такого не было. Вика, которой только исполнилось семнадцать, буквально валилась с ног, ведь она по настоянию матери продолжала ещё и учиться. Утром, после бессонной ночи, кормила дочку, сцеживала молоко на второе кормление и мчалась в Гнесинку. В обед уже как штык дома, и дальше круговерть материнских забот плюс вынь да положь как минимум три часа в день за инструментом. Это только на первый взгляд музыканты порхают по жизни как стрекоза из басни Крылова. На самом деле служение музыке требует напряжённого каждодневного труда и в известной степени самоотречения. Через два месяца у неё пропало молоко. Было сколько хочешь, и вдруг раз – и нет ни капли. А шикарная налитая грудь за неделю превратилась в два отвисших кожаных мешочка. А ещё она снова залетела. То есть опять забеременела. Никакой материнский запрет они, конечно, не соблюдали. И трахаться начали почти сразу после родов. Ну, так получилось. Когда Вика поняла, что опять беременна, с ней случилась истерика. И Ромка впервые увидел в её глазах не только отчаяние, но и неприязнь к себе. Она рыдала и непрерывно повторяла: «Как ты мог?! Как ты мог?!» Действительно, как он мог? Как-как, да хрен его знает! Вроде соблюдал меры предосторожности, то есть выдёргивал ствол в последний момент. Да, видно, допустил осечку. Или, наоборот, выстрел оказался полноценным. Он испытывал чувство вины и обиду одновременно. Да, трахались они безбашенно, но всегда это был взаимный порыв. И между прочим, именно Вика считала, что не может залететь, пока кормит, и иногда судорожно противилась его предосторожности. Он не сдержался и резко напомнил ей об этом. В ответ тихий плач перешёл в рыдания и сквозь них новая порция претензий: «Ты всегда думаешь только о себе! На меня тебе наплевать! Конечно, твоё дело не рожать! Сунул, вынул и бежать!» В её визгливом неприятном голосе отчётливо проскользнули материнские нотки. У Ромки кровь прилила к голове. От чувства собственной вины не осталось и следа. Он прекрасно осознавал, откуда взялись подобные мысли в этой хорошенькой юной головке. Родились они явно не там. И, как это бывает, вместо того чтобы просто сделать выводы и успокоить жену, которая по факту сама ещё была ребёнком, он обрушился на неё с грубостями, предназначавшимися совсем другому человеку. «Ты думаешь, я не знаю, откуда эта чушь в твоей бестолковой голове?! Я всё время рядом с тобой и поддерживаю во всём. А твоя мать спит и видит, как бы меня с дерьмом смешать. Как же, пригрели сироту казанскую. Теперь по жизни обязан, должен быть благодарен и в рот смотреть! Да, я может и кончил в тебя пару раз, так ты сама этого хотела! Из тебя попробуй вынь! «Не залечу, не залечу! У меня ещё цикл не восстановился!» – передразнил он её. Выпалил и осёкся. В покрасневших заплаканных, но не переставших быть самыми красивыми на свете глазах жены гнездились неподдельные недоумение и боль. Она давилась рыданиями и не могла произнести ни слова. Он, не помня себя, упал перед ней на колени, обнял худые, в синяках от еженощных столкновений с предметами ноги и принялся как заведённый повторять: «Прости, прости меня!» Она ещё всхлипывала, но тонкая рука уже гладила его волосы. Наконец он поднялся, нашёл своими губами её солёные от слёз губы, и они вновь слились в единое целое. Закончилось всё, как обычно, бурным сексом, Юлькиным плачем, которая безошибочно чувствовала, когда родители занимались любовью, и стуком в стенку из тёщиной спальни – мол, угомоните ребёнка, пока я вас самих не угомонила. На сей раз они никак не предохранялись. А через неделю Вика сделала первый мини-аборт, благо срок позволял. Это оказалось не страшно. Мама не узнала.

* * *