Пересуды

— Вот я и думаю, — продолжает Фелисьен, — не надо ли сообщить в жандармерию? Но знаете, как это бывает: где, да почему, да как, и не заметишь, как перевалит на хрен заполдень, а скотина еще не кормлена.

Ему пятьдесят два, а выглядит на все семьдесят. Во рту всего шесть зубов.

Величественный Жюль Пирон (который был начальником Фелисьена, когда тот работал судебным исполнителем) небрежно замечает:

— Фелисьен, дружок, заботу о скотине ты мог бы поручить слугам.

— Слугам? — смущенно бормочет Фелисьен. — А из каких денег им…

— Если б ты раз в жизни включил мозги, то продал бы все, что у тебя есть, деньги положил в Банк Рузеларе и переселился на Итальянскую Ривьеру, чтобы задницу тебе грело южное солнышко…

— Я-а-а?

— Ты. Получал бы ренту от ренты со своего наследства и жил как принц на итальянской вилле, с пятеркой слуг, включая первоклассного повара.

— С моей-то язвой?

— Сидишь себе в кресле у бассейна, ни хера не делаешь, а у твоих ног — восемнадцатилетняя красотка-итальянка, занятая только тобой, каждые два дня новая…

— Каждые два дня? Но, Жюль, в моем-то возрасте…

— И каждый день шампанское, — добавляет Жерар.

— С моей-то печенью! — Фелисьен глядит на свои колени, раздвигает их и сплевывает на выложенный красной плиткой пол.

— Восемнадцатилетние девчонки ограбят меня и сбегут. И останусь я один, без копейки денег на берегу Средиземного моря. Этого ты желаешь мне к Новому году, Жюль? Сердечно признателен.

Снаружи стояла, сбившись в кучку, его семья. Женщины поглядывали в сторону «Глухаря», за стенами которого скрылся тот, чьи богатства они должны унаследовать.

— Кстати о скотине, — сказал Фелисьен, — Жоржу, нашему песику, что-то неможется. Он отказывается от еды. Я отдал ему остатки жареной картошки, так он ее даже не понюхал. Он побледнел, если можно так сказать о собаке. Кашляет и весь дрожит. Мухи садятся к нему на нос, и он чихает.

Юлия

Юлия Ромбойтс, которая иногда поет с группой «Караколли» из Южной Фландрии, валяется на постели, облаченная в пеньюар. Ей двадцать два, девственница, натуральная блондинка, весит сорок восемь килограмм.

Она поднимает ногу, вытягивает ее и любуется светящейся шелковистой кожей. Впрочем, Юлии хотелось бы иметь ноги потоньше, ее идеал — Твигги. Она задумчиво проводит руками по бедрам. Сестра Юлии, Алиса, кричит из ванной, чтобы она поторапливалась. Чего лезет не в свое дело? У Юлии еще минут двадцать, как минимум, до начала работы в салоне «Жанин», а дамы, верно, уже ждут.

Юлии нравится салон, чудесные запахи, щебет дам, внимание и забота, которыми они с Жанин окружают клиенток, восторги дам по поводу ее внешности.

— Ах, Юлия, я отдала бы любые деньги, чтобы моя талия стала такой, как у тебя!

— Природа несправедлива. Почему у тебя такие длинные, красивые ресницы?

— А волосы! Густые, холеные, блестящие. Вот бы мне такие! Мои-то выпадают прядями с тех пор, как родился Леон, наш малыш.

Сперва Юлия подозрительно относилась к этому водопаду комплиментов. Теперь привыкла. Она поглядела в зеркало платяного шкафа и улыбнулась так, чтобы видны были все зубы, как у недостижимо прекрасных моделей с обложки Marie Claire. В другое время в другой стране, имея других родителей, она вполне могла бы составить им конкуренцию.

Юлия снова проводит руками по внутренней стороне бедер, уже не так безразлично. Медленно соскальзывает с постели, пеньюар задирается к шее. Как будто кто-то, лежа на полу, тянул ее на себя до тех пор, пока она не отразилась в зеркале, вся целиком. Она раздвигает ноги, подняв колени. Ей кажется, даже теперь ее кто-то видит. Она улыбается ему, безликому. Потом закрывает глаза, и соглядатай исчезает под кроватью. Она теребит пальцами соски, переворачивается, встает на четвереньки и высоко-высоко поднимает ногу. Снова ложится на спину, на ощупь вытаскивает поясок пеньюара, засовывает его между ног и тянет, приподнимая вверх, намокшая лента входит все глубже. Снова тянет ленту вперед, потом назад и повторяет, повторяет, пока ей не становится больно.

— Юлия, — окликает ее Алиса; она стоит в дверях, прислонившись к косяку.

— Ну что еще? — Юлия роняет поясок, но остается лежать, раскинув ноги, продолжая изучать себя в зеркале.

— Поторопилась бы, — замечает Алиса, бесстыдно разглядывая обнаженную сестру.

— Встаю, — зевнув, отзывается Юлия, пальцы ее соскальзывают к лобку и ныряют во влажную глубину.

— Ты уже дважды опаздывала в Салон, — предупреждает Алиса и опускается на колени. Убирает руку Юлии. И принимается лизать ее, перемещаясь от бедра к плоскому животу, потом, сдвигаясь все ниже, все ближе к лобку, разводя кудряшки и складочки указательными пальцами, вводя язык все глубже, глубже, глубже. И вдруг резко отодвигается. — Вставай, лентяйка.

— Ты надела мои чулки, — говорит Юлия. Чулки с белой оторочкой, купленные в Лондоне вместе с плащиком в розовый цветочек.

— Но ты-то носишь мои золотистые башмачки, — ворчит Алиса.

Пока Юлия причесывается и опрыскивает волосы лаком, сестра рассказывает ей, что кто-то видел в деревне Рене Катрайссе.

Юлия сердится. Ноэль ничего ей не сказал!