Пересуды

Теперь не только у нас в «Глухаре», но и в деревне, и во всей провинции ни о чем другом уже не говорили. Стан, деревенский полисмен, после десятого стакана пива заявил, что никакого официального расследования по распоряжению начальства проведено не будет, наоборот, в комиссариате считают, что такое количество почти одновременных смертей в Алегеме — чистая случайность. В следующем году, может статься, вообще никто не умрет.

— Ладно, Стан, не болтай глупостей.

— Для чего-то это было необходимо, — констатировал Е.П. Ламантайн. — Неясно одно: для чего? Диана, достань-ка мне Pommard[50], что на третьей полке слева.

Наша Диана, утомленная жизнью, бывает забывчива. Стоя в подвале перед третьей полкой слева, она не может вспомнить, какой из производящих этот сорт виноградников называл Преподобный. Впрочем, виноградник Е.П. как раз забыл назвать. Но она и этого не помнит. Вот что ее беспокоит. Ей представляется горестное утро, когда из-за очередной оплошности ей придется покинуть своего величественного хозяина. Без нее он точно пропадет, на прошлой неделе, задумавшись, он едва не отправился в церковь, отпускать грехи, в домашних тапочках.

— Его донимают черные мысли, — говорит наша Диана. — Он человек с юмором, всегда веселивший своих овечек.

— Овечек? — переспросил ее брат-атеист, коннозаводчик.

— Но он же пастырь душ Господних.

— Ах, ты об этом. Может, он слишком много пьет?

— Он пьет только вино. Даже Иисус пил вино. А ты со своим виски, ты за неделю выпиваешь больше, чем он за год.

— Но, Диана, это — часть моей профессии!

— Все дело в пересудах, — возвестил Учитель Арсен. Было пол-одиннадцатого вечера. — Всякий слух становится историей. И за всяким конкретным рассказом скрывается весьма специфический источник.

— Наконец-то вы что-то сказали, Учитель, — восхитился Жюль Пирон.

— Запомните мои слова, — продолжал Учитель Арсен. — Пожалуйста, запомните. Точка зрения, с которой рассматриваются пересуды, определения, которые другие дают пересудам, и внимание к ним легко взаимодействуют в комплексе, а слова ничего хорошего с собой не приносят, ни слова, ни суждения, ни чуждое нашему слуху произношение.

— Ты просто с кончика языка у меня снял, — вставил Франс Годдерис.

С того времени люди стали все меньше и меньше смеяться.

И Медард, мясник, от которого, между прочим, несет рыбой, потому что по утрам натощак и по вечерам после обеда он съедает бутерброд с селедкой, говорит:

— Если в нас осталось хоть что-то человеческое, мы должны одну минуту, только одну минуточку посвятить памяти Хьюберта ван Хоофа, которого выловили из Лайи[51] вовсе без лица.

— Ужи, что ли, объели?

— Разве в Лайе еще водятся ужи? А я думал, ужей к нам завозят с Тайваня.

— Хьюберт был солидным человеком, но даже его семья не скоро получит страховую сумму.

— А я помню времена, когда в Лайе водились ужи. Мы стояли в шортах по колено в иле и — хоп! — цепляли их острогами. Вот здорово-то было.

— Запомните, — сказал Учитель Арсен. Он замолк и обвел всех взгядом.

— Да, Учитель, говорите же.

— Мы должны…

— Он прав, конечно, мы должны.

— Мы должны…

— Нам надо бы…

— Так и надо будет сделать.

— Положить на могилу ван Хоофа венок. Сложимся, к примеру, сотни по две франков, попросим сделать его стильным, в черно-желтых тонах, и написать серебром, маленькими готическими буковками: «От „Глухаря“ и друзей».

— Надо написать: «От „Глухаря“», друзья пусть заказывают венок отдельно.

— Нет, мы вот что напишем: «От постоянных клиентов „Глухаря“ в память о прекрасном гражданине Фландрии».

— Это слишком длинно.

Но Учитель сказал:

— Попросим сделать буковки помельче.

— А почему желтое с черным, Учитель? Хьюберт был бельгийцем, таким же, как все мы, он заслужил триколор[52].

— Да, надо добавить красный, иначе подумают, что Хьюберт был фламандским радикалом.

— Это цвета клуба «Афина», чемпионов в женском футболе, — объяснил Учитель Арсен и, помедлив, воскликнул: — Ребята! — словно созывал учеников со школьного двора. — Минуточку молчания.

Все застыли: в одной руке стакан с пивом, другая — в кармане брюк, но полной тишины все равно не вышло из-за того, что в ратуше репетировал певческий клуб «Надежда и Любовь». Они готовили печальную песню к похоронам человека без лица.

Клодин

Клодин, жена сапожника Биренса, стоит в лавке. В руках у нее — банкнота в сто франков. Альма удивляется. Счет Биренсов еще не дошел до такого уровня.

— Не знаю, Альма, как и сказать, но хочу отдать тебе долг.

Альма берет деньги:

— Спасибо большое. Что я могу тебе предложить? — Она дает Клодин сдачу.

— Пока ничего, спасибо.

— Ничего… — повторяет Альма. Ситуация начинает проясняться.

— И дай мне, пожалуйста, подписанный чек.

Альма берет шариковую ручку, которая всегда лежит у нее на прилавке.

— Заодно я принесла башмак Дольфа. Смотри, как хорошо Жюль его починил, он очень старался.

— Сколько я тебе должна?

— Ничего. Жюль сделал это бесплатно. У вас и так хватает трудностей. Так что мы в расчете и никаких больше дел с вами и вашей семьей иметь не желаем.

— Вот и отлично.

Безразличный ответ Альмы расстроил Клодин.