Пересуды

Музыкальный автомат играет. Становится прохладнее. Мы слушаем Sur та vie[71] этот французский карлик гнусавит, словно у него полипы, куда мы идем, куда катится наш шансон? Раньше пусть бы кто попробовал, француз или не француз, петь таким придушенным голосом, его бы из любого нормального кафе выкинули к чертям.

— Я в этом не уверен, — говорит Лайпе Нитье.

— В чем не уверен, Нитье?

— В вечном круговороте. Хочу ли я уходить и возвращаться. Лучше просто остаться здесь навсегда.

Мы

«Одним из самых удивительных событий последнего времени следует считать то, что в мирной деревне Алегем, жемчужине фламандской короны, неожиданно для ее обитателей всплыли некие тайны, касающиеся семьи Катрайссе».

Так начиналась статья в «Варегемском курьере». Преемник покойного Хьюберта ван Хоофа оказался весьма самоуверенным господином, ничего хорошего не скажешь и о стиле заметки. Статью переполняли инсинуации, ложь и клевета. Мнение тех, кто хорошо относились к Катрайссе, особенно к Альме, не принималось во внимание. Одна из фраз особенно разозлила нас:

«В коллективной памяти населения Юго-Западной Фландрии свежи еще жуткие, кровавые события времен оккупации, и именно тогда Альма Мунс не отказалась примкнуть к врагам нашей страны; любой из переживших германский нацизм жителей Алегема еще помнит, как она маршировала на парадах, организованных властями, нарядившись в форму германской медсестры».

На самом деле все было не так. Альму действительно видели, потому что наши «сопротивленцы» видели чересчур много, и — да, она носила форму, только не немецкую, жемчужно-серую с белой шапочкой. На ней была форма бельгийского женского движения, принадлежность к которому не считалась преступлением. Но разве сопляк-журналист будет во всем этом разбираться?

Мы, тогдашние юнцы — красивые, умные, горячие, — дрались из-за нее, из-за Альмы. Как несла она себя по главной улице деревни — развернув плечи, покачивая бедрами, одаряя нас горделивыми взглядами! Неужели в последние месяцы существования Тысячелетнего Рейха, перед концом оккупации, когда немцы спешно драпали на свою в хлам разбомбленную родину, не помчались бы и мы за ней, мобилизованной медсестрой?

Ведь правда, побежали бы?

Когда я говорю «мы», понятно, кого я имею в виду. Следи, куда я смотрю. Вон те двое, занятые партией в американский бильярд, седые, облысевшие, притворяющиеся, что ничего не слышат и не понимают. Минеер Коойман и минеер Блабинк, состоявшие во «Фламандской страже»[72] и последовавшие за Альмой аж до горящих развалин немецких городов. Она дарила любовь обоим бильярдистам, но не выбрала ни одного, никто не победил, а потом обоих судили, но освободились они в разное время, потому что получили разные сроки, Коойман — двадцать лет, Блабинк — пятнадцать, и оба сочли несправедливым не сам арест, но неодинаковое наказание. И только через несколько лет примирились с этим. Они сражаются здесь каждую пятницу, весь вечер, и едва ли произносят за все время несколько слов. Оба неженаты и давно забыли о том времени, когда сердца их пронзили стрелы Амура. А о том, что на самом деле случилось с Альмой в Германии, не известно ничего, кроме пустых сплетен.

И лучше бы нам вовсе не вскрывать бочонка с воспоминаниями о войне; ничего там не найдешь, кроме вонючего дерьма.

Ноэль

Из телефонной будки я позвонил Юлии и сказал: «Юлия. Это Ноэль. Я жду тебя на берегу Линде, если можешь, около пяти, если нет, в пять тридцать». Она сказала она придет в пять. И я там ждал, и я думал если кто к ней подойдет, я его пристукну и оболью бензином, она пришла туда и мы поехали в Мурбеке на пруд, где мы летом купаемся, когда тепло и без людей, и она говорит:

— У тебя, наверное, много вопросов.

И я сказал:

— Да, где ты была, в Италии или что-то вроде заграницы?

И она говорит:

— В Италии тоже, но больше дома, только теперь я не могу приходить к вам и мне запретили говорить с кем-нибудь из вашей семьи, с тобой я вообще не должна встречаться, иначе меня выгонят из дому.

— В одном не везет, повезет в другом, — говорю, люблю так говорить, всегда подходит, и она хохочет и целует. Она говорит, ее глупые родители меня и ее наказали за что-то, что делал Рене или хотел делать против их воли, но Рене достаточно наказан этими его ранами, разве можем мы добавлять к Божьей каре еще чего-то?

— Смотри, — говорит она, и я смотрю, но там только заросший пруд и далеко рыбак под зонтом. — Смотри, — говорит она, — если бы мы жили как в кино по телеку, мы должны были прыгнуть в воду, держась за руки, и у каждого на шее по жернову.

— Где бы мы достали эти жернова? И сколько они стоят?

— Но раз мы живем не в телеке, я вот что сделаю.

Она встает на колени и расстегивает мне штаны. Я позволяю ей начать.

— Ты ел чеснок, — говорит Юлия, — это чувствуется.

— С ягненком, — говорю я; женщины всегда спрашивают друг у друга рецепты. И я боюсь, Юлия спросит меня, как и что, и какую часть ягненка, жарили или парили, я ее поднимаю.

— Нам нельзя больше видеться, — говорит. — Знаешь, как в нашей деревне все выходит наружу.

— Не все.

— Я не осмелюсь…