Пересуды

— Не стоит так стараться, — замечает Браунс. — Он почти ничего не видит.

— Почти?

— Серые хлопья. Это неизлечимо. Он не узнает тебя. У него, в отличие от вашего покорного слуги, отсутствует зрительная память.

— Я должна успеть…

— …на обратный поезд. Если позволите, я отвезу вас на станцию в нашем автомобиле. Могу я спросить, куда идет поезд, или вы не хотите говорить? Если так, я остановлю машину у входа на станцию. Мы можем одолжить вам зонт, потому что, как вы, возможно, заметили, уже некоторое время идет дождь.

Дождь не утихает.

Через четверть часа раздается звоночек, слабое подобие того, что трезвонит у двери нашей лавки, вся моя жизнь подчиняется звонкам.

— Он проснулся.

Браунс видит: что Альма собирается встать, и поднимает руку.

— То, что он проснулся, не означает, что он может переносить общество посторонних.

Альма выходит в холл, пол выложен черно-белыми мраморными плитами, на стене — поясной портрет принца де Линя[75], о котором Он ей рассказывал. Она — истинная хозяйка этого дома. Хотя пробыла здесь всего один день, когда приходила, неся под сердцем дитя.

Она поднимается по парадной лестнице. Как тогда, в тот единственный день в пустом доме. Только медленнее, тяжелее, затаив дыхание, но не думая об этом. Она находит спальню в конце коридора, отворяет дверь и видит Его — кого еще она могла увидеть, кроме своего желанного?

Он чудовищно разжирел, у него совсем не осталось шеи. Его обнаженная грудь, которая видна, потому что парчовый халат не застегнут, блестит, словно смазанная маслом. Живот покоится на коленях. Он крупнее и шире любого из мужчин, которые встречались Альме. Он дремлет в кресле, растопырив худые колени, зажав в мясистой ладони серебряный колокольчик тонкой работы.

Все равно Альма узнает его лицо, погребенное под бледными слоями жира. Браунс входит, минуя ее, на нем нет башмаков. Альме кажется, что Он видит ее сквозь свои необычайно тонкие веки Она оглядывает комнату. Позади дивана — приоткрытая дверь, ясно: гардеробная. Альма чувствует запах кожи, когда Браунс уходит туда и когда он возвращается, неся кусок шелка с изображением огня в оранжевых, красных и желтовато-зеленых тонах. Он окутывает шелком Его плечи. Туша никак не реагирует. Ах нет. Пасть раскрылась, демонстрируя руины зубов. Хапнула изрядный кус воздуха и, кажется, засмеялась.

— Ему нужен шарф, — говорит Браунс неожиданно громко. — Без шарфа он не в состоянии переносить кого-либо, но вчерашний шарфик весь в соплях, его нужно немедленно выстирать.

Браунс выдергивает какую-то яркую тряпку из-под Его задницы, нюхает ее. На камине терракотовый бюст, кто-то из Его предков, представительный мужчина в бакенбардах и высоком воротничке, министр финансов при Леопольде Первом. Альма откашливается. Звук, похоже, разбудил Его. Раскосые глаза, две щелочки под тонкими бровями в складках жира, ищут источник кашля.

— Эта дама валялась в траве, — объясняет Браунс. — Упала в обморок от любви. Должно быть, она вас и в самом деле любит.

— Да. — Альма делает шаг к Нему.

— А… а… а… — Как будто Он передразнивает больного, показывающего врачу горло.

— Ну же, — говорит Альма. — Вспоминайте.

— Альма, — откликается он уверенно, и слезы потоком льются из ее глаз. Она не говорит: «Как бы чудовищно Ты, мой повелитель, ни выглядел, я счастлива видеть Тебя, и никогда не смогу я пресытиться Тобой, твоим ароматом, о, наплюй на меня, со всем презрением, на какое Ты способен, ибо ты всегда презирал кошачье распутство и неверность женской расы, о, позволь вознести Тебе неистовую хвалу сейчас, ибо я больше не могу возносить хвалу Тебе вслух с тех пор, как Ты оставил меня, с тех пор, как меня окружил теплом и любовью ближний мой, волею случая ставший моим мужем.

О, мой повелитель, вся я, все тело мое, до сокровенных глубин, знает это, видит, чувствует и радуется».

Она не смахивает слез, глаза ее горят.

Он опирается мягкими руками в старческих веснушках о колени, помогая своему колоссальному телу выпрямиться.

Слыхал ли Он о том, что случилось с Альмой? И вдруг Он вскидывает правую руку вверх. Этого не может быть, не может быть, чтобы Он приветствовал Альму нацистским салютом.

— Альма, — повторяет Он яснее и увереннее. Рука Его тянется к ней, касается мокрой щеки, подбородка, гладит ее лицо.

— Что за день, что за день! — говорит Браунс. — Невозможно поверить.

— Альма, — снова говорит Он. Словно смакуя звук ее имени.

— Что вам подать? — спрашивает Браунс.

— Ничего.

— Krug?

— Нет.

— Roederer Cristal?[76]

— Нет.

Она берется пальцами за его запястье. Вблизи Него к ней возвращаются жесткие, осторожные движения профессиональной медсестры. Она садится на краешек дивана.

Он вертит головой, лицо его сияет.

— Зачем я пришла? Я хотела рассказать вам о ребенке. Сообщить вам.

— О ребенке, — повторяет он почти радостно, его память начала работать.

Кажется, они разыгрывают сценку из прошлого, из времен войны, когда они оказались в прифронтовой полосе. Она говорит:

— Мне пора возвращаться домой, прямо сейчас. Я все та же дурочка, собиравшаяся стать невестой. Твоей и только твоей.