Пересвет. Литературный сборник. № 1

Он просит, молит, настойчиво молит, а голоса нет, лишь шевелятся пересохшие губы. Но кто то угадывает его мысль: под чапаны лезут руки, шарят, прикладывают железную кружку к горячим губам.

— Мама.

Хорошо. Да, это мама. Вот она приложит сейчас руки ко лбу, пожалеет.

Но что ж она медлит?… Скорее же приложи. Дай почувствовать твое родное тепло. Нет, нет, нет, нет… И вспомнил: окно открыто в сад, зеленые липы стоят стеной, поет зяблик. И в комнате поют уныло. Пахнет ладаном. На столе синий гроб, укутанный белой тюлью, — чуть пробивается синева сквозь тюль… Там мама. «Вечный покой подаждь, Господи.» У окна гимназист в серой курточке, подпоясанный ремнем, большелобый… Гриша.

Чьи то руки трогают лоб. Руки шершавые и горячие.

— Пить! Пить!..

— Захворал что ли ты?

— Захворал, мама.

— Эва, я не мама. Аль не узнаешь?

— Узнал, мама. Дай воды.

— Ну, замолол. Вот вода. Голову то подними.

Вода льется за ворот, бежит по груди, по бокам, дрожью отзывается по всему телу.

— Еще?

— Не надо, мама.

— Да ты что? Вправду чтоль не узнаешь?

— Надо узнать, надо, — ясно подумал Кузьмич и сдвинул горячими руками чапан.

Пахнет пылью, холодеющей землей и дегтем… Кто то жаркий сидит рядом, — не разберешь в темноте.

Лошадь жует.

— Лиза?

— Знамо я, а то кто же?

Ах, вот кто, Лиза. И вспомнил все: Вязовку, Лизу, Луку, пылающее лицо зверя на небе, молебны в поле… «Три года будете камни глодать.»

— Лиза, ты помнишь?..

— Чево?

— Как ты и все плакали, когда уезжали из Вязовки.

— Заплачешь. А ты спи-ка.

Как душно. Уйти бы отсюда, чтобы не пахло дегтем и пылью. Холодно. Нет, не надо шевелиться. Вот Она, Белая Дева. Голова в небе, руки опущены, вдали с горизонтом сливается платье.

— Лиза.

— Чево тебе?

— Я пошел с мужиками потому, что люблю тебя. Ты меня не бросишь в поле, как Плетневых?

— Молчи, молчи, тятя услышит.

Белая Дева смотрит холодно. Кружится все кругом.

— Эй, вставайте! Ехать!

Куда ехать, когда здесь тепло? Не надо. Но чьи-то руки тянут.

— Вставай, Кузьмич.

— Не надо. Полежать бы…

— Тятя, Кузьмич то захворал.

Кто говорит? Что за ложь? Разве я захворал?

И поднялся, судорожно цепляясь за воз.

Хотел подняться на ноги, но кто то ударил по голове. Что такое? Ах, это телега. Надо вылезть. И полез. У, как холодно.

— Захворал? Аль правда?

— Нет не захворал, так что то. Наступило на меня солнышко огненной ногой…

— Э, ты все причужаешь. Запрягай-ка лошадей то. Счас поедем.

Холодно. Зубы бьют дробь.

Лука стоит в стороне и широко крестится на белую ленту, что висит на востоке. Кузьмич подумал о нем.

— Чудак, сейчас оттуда взойдет зверь. Кому молится?..

— Запрягай! Живея!

Лизка ведет лошадей, ловко возится около них.

— Кузьмич, давай дугу.

— Дуга? Что такое? Ах, да. Вот она.

Оглянулся — Белой Девы нет. Небо большое, а земля маленькая. Словно островок в море света. На островке темные фигуры-люди… Шевелятся.

— Говорил тебе, не купайся круг полден, бес затреплет.

— Это лихоманка его, тятя, а не бес.

— Трогай!..

— Ты бы лег, Кузьмич, на воз, ежели нездоровится…

— Я лягу. Мне что то в самом деле нездоровится…

* * *

Днем, когда обоз стоял, к больному Кузьмичу пришли баба с мальчиком на руках.

Мальчик с беленькими волосиками. Худенький. В серой запыленной рубашечке. Кузьмич не мог вспомнить, чей он. Так туманилась голова. А Лука стыдливо погладил мальчику волосики заскорузлой рукой:

— Внучек, внучек, внучек.

Ах, это Потапов сынишка, должно быть. Вот и сам Потап, лохматый, «Мохор». Да, да, тот самый мальчик, его Васькой зовут. Он просил как то вечером, на стану, в те первые дни, когда только что выехали из Вязовки:

— Мама, дай молочка.

А мать:

— Подожди, не подоили бычка.

Тогда нехотя все засмеялись. Васька помолчал, подумал и сказал:

— Дои скорее.

— Сейчас, сынок, сейчас….

— Что же теперь с ним?

— Бог ее знает, с пищи штоль? Ну, только прямо кровью исходит. Ослабел, аж на ножках не стоит….

Мать угрюмо посмотрела на Кузьмича.

— Как быть?

— Вот и еще идет смерть, — подумал Кузьмич.

— Какими средствами такую болесть лечат? Тебе, чать, по книгам то известно, — забубнил Потап.

— Отвар черничный надо давать.

— Отвар? — Та-ак…

Мать сердито поджала губы. Мальчик заплакал — тихонько, жалобно, и в этом тихом, детском плаче было так много скорби.

Кузьмич молчал. Лука и Потап ждали, что он еще скажет. В стороне свирепо ругались. Лука вздохнул и промолвил:

— Божья воля.

И отвернулся. Потап постучал кнутовищем по своему сапогу.

— Значит, нельзя помочь?… Ну, Татьяна, пойдем.

И пошли оба к своему возу — она немного впереди, глыбастая, согнувшаяся, несла мальчика, покачивая. Потап за ней. Мальчик плакал.

Кузьмич поглядел вправо, вдаль. Там по полям шла Белая Дева. Ее голова была в небе, беспомощно опущенные руки прятались в складках одежд…

И опять озноб, и бред, и жажда, и раздражающий скрип телег, и пыль.

— Эй, вставай!..

— Неужели утро? — испугался Кузьмич. — Когда же была ночь?

Кто то бормотал над самым ухом:

— Кузьмич, встань-ка, браток, помочь Потапу надо. Помоги, пока мы с Лизкой запрягаем, помоги.

В неверном свете стоял перед Кузьмичем на коленях Лука, теребил его за руку и звал настойчиво:

— Встань же, помоги.

— Кому помочь?