Перевал Подумай

— Дело не только в эстетике, — вмешался Туганов. — Мне кажется, автор статьи был информирован неверно: задачи вчерашнего дня он принял за сегодняшние. Мы как-то забываем, что речь идет же об отдельном квартале, а о целом районе, застроенном заново и по единому плану. Что греха таить? Пока большинство из нас специалисты лишь по затыканию дыр: осталось свободное пространство между двумя уже существующими строениями — быстренько сажаем туда дом.

Аркадий Викторович, сам того не замечая, этот же принцип — количество вопреки качеству перенес в свой проект. Он решал не строительный комплекс, а всего-навсего максимально экономично привязал к рельефу жилые дома…

— А что, по-вашему, должен делать архитектор? — перебил его Гольцев, — Архитекторы не могут рассуждать как скульпторы: этот объем красив, он смотрится на данной площади, поэтому я его здесь ставлю. Экономика…

Экономика ничего не выиграет от того, что вы навяжете городу застройку целого района домами тех серий, которые уже сегодня устарели морально! — не дал ему договорить Берг.

Директор постучал по столу карандашом:

— Тише, товарищи! Я вижу, что разговор у нас явно ушел в сторону, а положение таково, что спорить мы можем до бесконечности. Считаю рациональным привлечь к решению этого затянувшегося конфликта специалистов из нашего зонального института. Пусть рассмотрят оба проекта и дадут свое заключение. Если же и тот и другой будут признаны недостаточно обоснованными, придется, видимо, прибегнуть к их практической помощи в более широком смысле. Иного выхода я не вижу. Думаю, что с нашей стороны это будет самым правильным ответом на статью в газете.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Лунин.

Ремезов вышел из кабинета первым. В длинном коридоре надстроенного здания курила молодежь. Коридор был нелеп и бесконечен, и среди местных остряков бытовал анекдот о заблудившемся здесь и съеденном тараканами ревизоре.

К Ремезову подошли Туганов с Бергом.

— Ситуация снова становится острой? — спросил Туганов, закурив сигарету.

— Ну, не в большей степени, чем бывало прежде. Я, знаете, привык уже ко всему…

— Зачем же так, Александр Ильич? Я как раз хотел сказать вам, что если где-то и как-то потребуется моя помощь, я всегда буду с вами. И не я один.

Ремезов окинул его быстрым взглядом, улыбнулся:

— Что ж? Будем считать, что мы — коллектив. Я не против. Только не ждите, что после этого дни ваши будут наполнены одобрением начальства, а вечера — радостью открытий.

— А мы согласны, мы не гордые. И начальства не боимся. Я от бабушки ушел, я от волка ушел… и от тебя, Лунин, уйду… Так? Или не так?

Берг слегка поморщился:

— Вечно вы шутите, Туганов, и, к сожалению, не всегда удачно. Но главная мысль ваша верна — с отшельничеством этим пора кончать. Я сам хотел поговорить с вами, Александр Ильич. Не возражаете?

— Отчего же? Я к вашим услугам.

…В продолжение всего разговора в кабинете директора Синяев словно бы отсутствовал. Выступать ему не пришлось, за него все сказал Лунин. Как, впрочем, и предугадал Гольцев. С тех пор, как после вечера в ресторане они стали соавторами, Гольцев вообще всем командовал сам. Это он и предложил отдать Лунину «на откуп» дорожную магистраль в проекте.

— Уступите вы ему этот кусок, Аркадий Викторович, не пожалеете! Нагородит он там, вероятнее всего, чушь, но что не так — можно будет исправить в процессе доводки, а зато мы за ним будем как за каменной стеной.

Все верно: огородил-таки их Яков Никанорович круглыми и ладными словами. Отсиделись без урона. Одного только не мог понять Аркадий Викторович: какую роль играет он сам во всей этой истории? Имя его упоминается, правда, а дело уплыло из рук и не заметил как. Сразу после совещания у директора Гольцев надолго засел в кабинете Лунина. Ясно, говорили о проекте, о чем же еще? А его даже и не подумали позвать.

Теперь Аркадию Викторовичу все время казалось, что жизнь в институте словно бы отгорожена от него прозрачной, но непроницаемой стеной. Все люди по одну сторону, а он — по другую. И что бы он ни говорил и ни делал, это никого не коснется по-настоящему, никого не взволнует. Это чувство особенно усилилось после совещания, как и чувство зависти к упорству Ремезова, его убежденности, умению заглянуть в завтрашний день. Все чаще и чаще свою горечь и досаду на себя он топил в вине…

Как занесло его после работы в темноватую и довольно непривлекательную забегаловку с пышным наименованием «Хризантема», он и сам не знал. Так получилось.

Он не помнил, когда именно покинул безразлично-гостеприимный кров этого заведения. Обломки мыслей ворочались тяжело, как испорченный часовой механизм. Он словно проваливался временами в небытие, и эти провалы вызывали у него неизъяснимый ужас, который был страшен тем, что не находил себе выражения вовне, а гнездился в неподвластных воле глубинах мозга.