Перевернутая страница не означает поражения

Лекция Кальвино плотная, напряженная, без пустот, и последний абзац предвосхищает одну из нашумевших статей Кальвино «Море объективного», опубликованную в 1960 году в журнале Элио Витторини и Кальвино — «Менабо литературы»[4]. Анализируя французскую ecole du regard и привлекая также итальянские материалы, Кальвино писал, что он («мы») не предвидел и не желал такого развития литературы, когда индивидуальная воля и суждение «тонут в море объективного». Однако это совершившийся факт, и Кальвино с горечью пишет о том, какой разрыв во времени существует между познанием мира и его изменением. И все-таки (в самом конце статьи возникает слово «лабиринт»), ничего не упрощая и фиксируя перемены в развитии литературного процесса, Кальвино подтверждает свою верность старому паролю: сохранять активную позицию, волю к противопоставлению своих ценностей тем ценностям, которые как будто взяли верх, «упорство без иллюзий».

Через два года Витторини открыл в «Менабо» важную Дискуссию на тему «Индустрия и литература», и Кальвино принял участие в этой дискуссии; его выступление «Вызов лабиринту» стало теперь знаменитым. В своей старой статье об этой дискуссии (я позволю себе сослаться на нее[5]), я писала о том, что, по мысли Кальвино, философия, литература и искусство получили в результате промышленной революции травму, от которой они до сих пор не оправились. После того как на протяжении веков устанавливались определенные отношения человека с себе подобными и с окружающим миром, все решительно переменилось. «Вещей больше нет, есть только товары, серийная продукция; машины занимают место животных, город — всего лишь дортуар при заводе, время — это распорядок дня, человек — шестеренка механизма, только классыимеют историю…» «Машины опережают людей, общество отстает от технического прогресса; капитализм сознает свою дряхлость и цепляется за суффикс «нео»; социализм как никогда чувствует себя молодым. Новые народы выходят на историческую сцену. И в таких сложных, быстро меняющихся условиях культура не может довольствоваться своими привычными ресурсами — она должна прибегать к помощи этнографов и социологов». В блестящем эссе Кальвино возникает образ лабиринта, джунглей: «Мы хотим спасти вызов, брошенный лабиринту, мы хотим выделить литературу вызова лабиринту от литературы сдачи лабиринту. Только таким путем можно преодолеть «позицию отчаяния», в которой Витторини обвинил старый авангардизм».

Восемнадцать лет тому назад мне казалось, что Кальвино должен был произнести «еще какие-то слова», более четкие и обязывающие. Сейчас я думаю, что писатель неизменно помнил об impegno; но ведь смысл этого понятия изменяется в соответствии с изменением исторического времени. Были годы «Тропинок к паучьим гнездам» — первого романа Кальвино, написанного «для партизан, сражающихся в горах» (он там был вместе с ними), так как подпольщики-антифашисты в городах уже имели свой роман — «Люди и нелюди» Витторини. Об этом заявил сам Кальвино с полной определенностью.

Жаль, что в рамках рецензии нельзя рассказать о том, какими путями развивалась потом проза Кальвино, Было многое: неореалистические рассказы, великолепные сказки, философские повести, косми-комические истории… Так вплоть до последнего (1979) романа «Если однажды зимней ночью путешественник». Давно уже Р. Хлодовский точно сказал об Итало Кальвино: «Он поэт, а не моралист. Возможно даже, он плохой философ. Сила его не в этом. Она — в гуманистической вере в цельную, не ущербную человеческую личность»[6]. Хочется только добавить, что Кальвино не моралист в известном значении слова. Но вспомним его тезис о том, что всякое поэтическое произведение, если оно настоящее, — морально. Кальвино не признает абсолютных ценностей, он неоднократно заявлял — и для него это программно, — что мнения писателя и вообще человека могут меняться, поскольку само понятие ценностей относительно и изменяется в рамках исторического времени

Кальвино проводит четкую (мне кажется, слишком четкую) грань между своей прозой и эссеистикой. С прозой гораздо легче: законченный роман, вылившийся в определенную форму, напечатанный, живет сам по себе, и Кальвино не считает себя вправе трогать его, Иное дело эссе: в них отражаются сомнения, колебания, споры, развитие мысли, в них «почти разговорная интонация». В сборнике 323 страницы, вместившие 42 выступления.