Перевернутый полумесяц

На территории вокруг горящего факела стоит невыносимая жара. Пламя обжигает за сотни метров; находящийся в каких-то ста метрах от огня двухметровый железный кессон раскален так, что к нему не прикоснуться. Но это единственное место, где можно спрятаться с кинокамерами, сменить кассету и минутку посидеть — вытереть ручейки пота и немножко передохнуть. Мы не слышим друг друга даже на расстоянии четверти метра, все режиссерские и операторские указания приходится писать на вырванных из блокнота листочках.

— Вот вам два асбестовых костюма! — кричит прямо на ухо Миреку подсобный рабочий, подавая ему тяжелый сверток.

Это внимание к нам больше всего оценил Роберт. Он пришел на свое рабочее место в коротких брюках, и ему то и дело приходится отбегать в сторону и прятаться за железную плиту. Без асбестовых костюмов рабочие вообще не подступились бы к огню, так как обычная ткань распалась бы за пять минут. А что бы стало с людьми?

Рабочие уже укладывают рельсы на подготовленный путь подхода. Передвигаются они с трудом, неуклюже: им мешают вес асбестовых костюмов и мощные струи воды, извергаемые на них насосными агрегатами. Другие насосы направляют водяные потоки прямо на огонь: надо хоть немного увлажнить воздух и сбить температуру. Мы пытаемся подойти с камерами как можно ближе к пламени. В пятидесяти метрах от него кажется, что вот-вот свалишься.

А по высохшим наполовину лужам уже движется гусеничный трактор, таща за собой кран, на котором будет подвешена взрывчатка. Кран уже на рельсах, люди в последний раз осматривают местность и подают нам знаки руками, чтобы мы покинули поле.

Нам во что бы то ни стало нужно заснять кульминационную точку борьбы с огнем; картина не может не закончиться кадром, показывающим, как свечка погаснет. Кинокамере сейчас предстоит совершить подвиг. В то время как все живое укроется в блиндаже, она будет снимать без нас. Мы отвинтили бленду для уменьшения сопротивления воздушной волне, воткнули ножки штатива глубоко в вязкую глину, чтобы при взрыве камера не опрокинулась, — что можно еще сделать? Ага, обернем всю камеру полотенцем, — может, из луж брызнет грязь. Ею может залепить и объектив… Что ж, приходится кое-чем рисковать.

Над блиндажом взвился красный флаг. Группа из восьми человек укрепляет ящик со взрывчаткой, потом подвешивает его на блок — и вот кран начинает медленно двигаться навстречу страшному врагу. Люди идут спокойно, не спеша, серьезно, точно за гробом государственного деятеля. Но никто из них не думает о смерти. Они обращают внимание на стыки рельсов, следят за равновесием груза, едва приметно покачивающегося на стреле крана.

Дециметр за дециметром приближается к огню ящик со взрывчаткой и, наконец, останавливается. Люди еще секунду внимательно осматривают все, затем флажок резко опускается к земле, рабочие, доставившие на место предательский груз, неуклюже бегут назад под прикрытием четырех водяных струй.

Мы ощущаем биение собственного сердца где-то в горле: скорее, ребята, поднажмите, у вас за спиной — в двух метрах — смерть, которая в любую минуту может вырваться из своей асбестовой тюрьмы; вы же знаете, что у вас за союзник!

Наконец они вошли в блиндаж. Когда смотришь на них вблизи, на их прищуренные глаза, на то, как даже отсюда продолжают они наблюдать за своим делом, то так и хочется броситься к ним, обнять или хотя бы крепко пожать руки и сказать что-нибудь о героизме. Но у них нет времени. Они загоняют в блиндаж последнего рабочего, озабоченно поглядывают на кинокамеру, кивают подрывнику.

Первая ракета, вторая.

Люди в битком набитом блиндаже ждут, затаив дыхание. Как все пройдет? Удастся ли? Погаснет пламя или будет и дальше хозяйничать здесь, пуская на ветер несметные богатства, уже не принадлежащие ему?

Грохот взрыва сотрясает блиндаж, еще слышится глухое гудение горящего пламени — и вдруг наступает тишина, только сюда долетает какое-то сухое шипение.

— Ура! — закричал кто-то.

Все взгляды устремлены на то место, которое еще минуту назад напоминало вход в Дантов ад.

Глава седьмая Над албанской Ривьерой

— Самый близкий к нам островок — это греческая Эрикуса, правее — Фанос, вон тот, маленький, — Самофраки, а на юге, похожий на часть материка, остров Корфу. Сплошная Греция. Мы, наверное, не удивились бы, если бы увидели отсюда даже Италию.

— Собственно, здесь начинается Ионическое море… А знаешь, с такой высоты не стоит глядеть на море. Мне оно больше представляется картой, чем частью живого мира.

Когда стоишь в сотне метров над берегом, то видно и слышно, как набегают на землю волны, как с шумом и ревом обрушиваются на берег. Да и сам себе кажешься крохотным человечком рядом с этим морем. Но с высоты в тысячу метров вид совсем другой…