Перевод с испанского

Тогда, в конце сороковых, в квартале от нас жил старик Маньяра в некогда красивом доме, который давно проиграл неравный бой неумолимому и безжалостному времени. Казалось, что дом просто старел одновременно с хозяином, и выцветший и несколько пооблупившийся фасад идеально соответствовал редкой седой шевелюре старика Маньяры. Старик любил выходить утром на улицу и садиться перед домом (я не мог понять, как и зачем нужно вставать так рано, если не нужно никуда идти), подставляя изрытое морщинами лицо нежным лучам утреннего солнца. Глаза его при этом были всегда закрыты, отчего казалось, что он спит. Старик сидел неподвижно, поэтому для нас, мальчишек, проживающих за минуту сто секунд, мечущихся, как угорелые, по улицам нашего городка, он был не более чем частью уличного пейзажа, неподвижного, а потому мало интересного. Мы никогда не обращали на него внимания, так как, как я уже говорил, он жил в совершенно другом временном течении. Он просто каждый день привычно сидел на лавке возле своего дома, и мы это знали. Это было настолько обыденно, что знание это не требовало ежедневного подтверждения. Конечно, иногда мы невольно обращали на него внимание. Например, когда в самый разгар какой-нибудь игры сам предмет игры (например, клубок тряпок, заменявший нам мяч) вылетал с поля событий и летел прочь, приземляясь как раз под ноги старику. Вот тогда тот из нас, кто собственно и был виновником произошедшего, буквально подкрадывался к Маньяре. Так когда-то показывали в кино, крадутся охотники за случайно оброненным ружьем к спящему льву. Старик же привычно сидел неподвижно с закрытыми глазами. В конце концов, наш товарищ буквально доползал до искомого предмета и затем стремглав бросался обратно, ощущая себя героем, выпрыгнувшим в последний момент из драконьей пасти. Это чувство было мне хорошо знакомо, так как я и сам неоднократно выступал в качестве «крадущегося». Но это были лишь эпизоды…

К тому же, старика Маньяру считали не от мира сего, а некоторые даже полагали, что он просто сумасшедший. Хотя моя мама утверждала, что это «сплетни злых языков», жалела его, иногда садилась с ним рядом на скамейку, и они о чем-то неспешно беседовали. Многие не понимали, что побуждало ее делать это. Может то, что мама еще помнила его детей, разбежавшихся кто куда, а может просто из уважения к старости и сочувствия к одиночеству… Теперь я понимаю, что она просто была мудрой женщиной. В любом случае, некоторое сострадание и уважение передавалось тогда и мне.

Лето сменяла осень, весна отбирала свои права у обессиленной зимы. Солнце каждый день пряталось за горизонт и каждый день лениво выползало на свое место. Ветер кружил в странном танце вырвавшиеся из плена окон занавески и развешенное на веревках сохнувшее белье. Мы целыми днями бегали по пыльным улицам, играя в какие-то незамысловатые игры. А старик Маньяра все так же неподвижно сидел перед своим домом, подставив острое высохшее лицо солнцу и пыльному ветру, и, казалось, совсем не менялся.

Я рос, превращаясь из ребенка в подростка. Этот процесс стремителен и в то же время неуловим, в том смысле что люди, ежедневно общающиеся с тобой, не замечают никаких изменений, но стоит лишь кому-либо уехать хотя бы на месяц, как, вернувшись, они удивляются тем переменам, которые произошли с тобой за такой, казалось бы, небольшой срок.

Мне уже пятнадцать, и я начал подрабатывать, распространяя газеты на единственной в нашем городке площади, площади Независимости. Мне купили велосипед, и теперь ранним утром, выходя из дома, я садился на него и ехал забирать тяжелые пачки газет, еще источающие дурманящий запах свежей типографской краски.