Перевод с подстрочника

Зарины гнев, ревность, обида, сверкание её больших темных глаз – всё было немного преувеличенным, как в кино. «Ревность – это сериальное чувство, – вспомнил Печигин слова певицы, – а в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального». Теперь Олег сам смотрел это кино со стороны и не видел никакой необходимости в нём участвовать, прося прощения и пытаясь оправдаться. «Сериалы – это для женщин, – решил он, – у мужчин есть дела поважнее».

– Мне, между прочим, не одни эти статуэтки дали в награду, а ещё целую кучу денег. Я давно хотел подарить тебе что-нибудь. Идём, поможешь мне выбрать.

И они отправились по магазинам, Зара – с подчёркнутой неохотой, упрямо глядя в сторону, под завязку полная своей обидой. Но когда стала выбирать и мерить серьги, одни, другие, пятые, шестые, когда застегнула на шее подаренную Олегом золотую цепочку, когда задёрнула полог примерочной, куда захватила целый ворох разноцветных платьев, обида сошла на нет, растворившись в шорохе и шелесте тканей, в зеркалах, где она едва могла узнать себя – такая красота из них на неё смотрела. Она терялась в выборе, боялась ошибиться и вынуждена была полагаться на мнение Олега, а он предлагал ещё и ещё, и то платье, и это, и шаровары, и всё что угодно, потому что коштырские деньги ничего для него не значили, Печигин не научился даже толком различать купюры, на каждой из которых был изображён Народный Вожатый, где в фас, где в профиль, где в виде памятника или бюста. Отдавать эти даром доставшиеся ему гладкие бумажки было просто, они не имели над ним никакой власти, зато с каждым подарком увеличивали его власть над Зарой. Она обретала зримую форму купленных вещей, изгибалась украшенными восточным орнаментом мягкими складками, отражалась в счастливом блеске Зариных глаз, и это возрастание власти наполняло его уверенностью и силой. Поэтому когда Зара предложила ему тоже купить себе что-нибудь коштырское, вон тот, например, праздничный чапан, Печигин не отказался. Перевязав его в примерочной расшитым серебряной нитью кушаком, он ощутил, как приятно коже прикосновение прохладной шёлковой подкладки. Каждое его движение, обёрнутое в тёмно-зелёный бархат этого чапана, неизбежно сделается иным, чем прежде: вальяжным, взвешенным, неслучайным. Глядя на себя в зеркало, Печигин решил, что чапан идет ему, пожалуй, ничуть не меньше, чем Касымову. Показалось ему это или его лицо и в самом деле стало шире, а глаза едва заметно сузились?

Потом, когда они вернулись домой и новые вещи лежали разбросанные по неосвещённой комнате вперемешку со снятыми старыми, а Зара лежала на плече у Печигина и её рука с остаточной, как будто автоматической нежностью гладила его грудь и живот, хотя сама она, кажется, уже и пошевелиться не могла, Олег, всё ещё движимый ненасытимой потребностью дарить, спросил:

– Сколько б ты хотела, чтобы у нас было детей?

Зара приподнялась на локте, и даже в полутьме было видно, как её обычно замкнутое лицо раскрылось от счастливого удивления. Она словно теперь только поверила, что связь с Олегом существует не в одном лишь её воображении, и торопливо, почти испуганно положила пальцы на его губы, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего, что могло бы всё испортить.

– Кто тебя тянул за язык?! Скажи мне, кто?! Тебя! Тянул! За язык!!!

Касымов подался вперед, к Олегу, и лёг животом на столик между ними, накренившийся под этим грузом так, что коньяк и закуска опасно заскользили к краю, а тарелка с зеленью упала, украсив ковёр узором рассыпавшейся травы. Тимур не обратил на это никакого внимания, кажется, вообще не заметил. С полузабытых студенческих лет Олег не видел его таким пьяным. Когда он позвонил и попросил Печигина срочно приехать, сказав, что «будет разговор», его голос уже звучал странно, с многозначительными угрожающими паузами. Открывшая Олегу Зейнаб, провожая его в курительную, шепнула на ходу, что у Тимура неприятности на работе. Касымов встретил Олега в полутьме освещённой включенным телевизором курительной, развалясь в открытом на груди чапане на кожаном диване. Ему было жарко, муторно, тяжело, и пухлая рука, распахнувшая чапан, шарила по голой груди, ища, что ещё расстегнуть, чтобы стало легче. Налив Олегу полную пиалу коньяка, он протянул её со словами:

– На, выпей. Выпей за то, что тебя больше нет!

– Как это? – спросил Печигин, но от коньяка не отказался.

– Очень просто. Проще простого. Нет больше такого поэта – Олега Печигина. И не было. Ни в одном магазине во всем Коштырбастане ты не найдёшь больше своей книги. Ни в одной библиотеке, ни в одном ларьке или киоске. Всё, твои «Корни снов» выкорчеваны с корнем! Остатки тиража пойдут под нож.

– Почему? Что-нибудь случилось?

– По кочану! Кто тебя тянул за язык?!

Тут-то тарелка с зеленью и очутилась на полу. Олег наклонился подобрать траву и, глядя снизу на громоздившееся над животом на подушке второго подбородка пышущее лицо Касымова с раздутыми гневом ноздрями и сияющими в свете телеэкрана щеками, спросил:

– Я что-то не то сказал на вручении премии?