Перевод с подстрочника

Потом на горящих от боли ногах его провели по полутёмным сводчатым коридорам – тюрьма была старой, наверное, еще довоенной постройки – и, сунув в каптёрке пропахшие табаком матрас, бельё и робу, втолкнули в камеру. В ноздри ударила сложная, многосоставная вонь курева, туалета и десятков почти голых, в одних трусах и тапках, потеющих тел, заполнявших камеру до отказа. Сырой воздух был таким мутным от папиросного дыма и испарений кишащей, татуированной и волосатой человеческой массы, что забранное решёткой окно на противоположной от двери стене было еле видно. Печигин кинул матрас на свободные нижние нары, лёг и стал искать положение, в котором тело бы меньше болело. То и дело над ним наклонялись наголо бритые коштырские головы, отливавшие желтизной от тусклой лампы над входом, и, скаля золотые зубы, разглядывали его, о чём-то между собой переговариваясь. Из-под соседних нар выполз из кучи тряпья тощий старик со свисавшей складками коричневой кожей и, лыбясь во всю ширину беззубого рта, уставился на Печигина, моргая младенческими глазами. Поднёс два пальца к лиловым жгутам губ, очевидно, прося закурить. Олег закрыл глаза, притворившись спящим, избитое тело ныло, как ни повернись, боль распирала, не помещаясь в нём. Последний раз Олега били в детстве, шпана во дворе, и теперь, слушая со всех сторон коштырский гвалт камеры, он чувствовал, как захлёстывает его напрочь забытая беспомощность: то, что произошло сейчас, не могло быть с ним, со взрослым Печигиным, только с тем давним, одиннадцати– или двенадцатилетним, скрывавшимся все эти годы в глубине памяти и извлечённым теперь болью наружу. Бредовость окружающего усиливалась пробивавшимся сквозь гомон знакомым голосом Народного Вожатого, раздававшимся из телевизора, стоящего на высоком шкафу посреди камеры. В нём живой и невредимый Гулимов что-то однообразно вещал (конечно, в записи), точно специально затем, чтобы Олег не мог никуда деться от воспоминания о его остекленелых глазах и сжимавших раскрошенную халву мёртвых пальцах. И если от картинки на экране можно было избавиться, закрыв веки, то от врубленного на полную мощность звука не спрячешься, он был слышен поверх всех голосов камеры, обвиняя Олега в своей смерти, не давая ему укрыться в жалости к себе, уличая и разоблачая.

Как следует устроиться на нарах Печигину так и не удалось. Скоро его вывели из камеры и отвели в другую, поменьше. Здесь народу было не так много, но влажность еще больше, с потолка падал редкий дождь собиравшихся там капель. Обитатели камеры ходили в грязевых потеках, сползавших по вздувшимся от жары, воспалённым, как нарывы, татуировкам. Снова над Олегом склонялись, обсуждая его, тускло блестевшие потные лица. У одного не было левого уха, только небольшая дырка в голом черепе на его месте. Свет в камере был ярче, чем в предыдущей, и Печигин заметил, что большинство её обитателей покрыты экземой и постоянно скребутся, иногда присаживаясь на нары к соседу, оказывавшему дружескую услугу по чесанию какого-нибудь труднодоступного места, например между лопаток. В этой камере Печигин тоже надолго не задержался. Часа через полтора его снова вывели и перевели в небольшую камеру на четверых, где сидели только двое, и он мог даже выбрать, какие из двух свободных нар занять.

Эти перемещения с места на место, не имевшие, казалось, другой цели, кроме как заставить его побольше помучиться, окончательно отбили у Олега желание вникать в окружающее, так что в последней камере он едва кивнул новым соседям и, улегшись на нарах, отвернулся к стене, с головой уйдя в боль, распространявшуюся от ног вверх по всему телу. Но скоро один из сокамерников тронул его за плечо.

– Из Москвы, да?

Он был невысок, пухл, с заросшим мелким курчавым волосом животом и очень тёмным, мятым, с лиловыми подглазьями, похожим на чернослив лицом. Повернувшись к нему, Олег кивнул и увидел, что по шее соседа не спеша ползёт таракан. Проследив взгляд Печигина, тот спокойно снял таракана, раздавил между пальцами и вытер их о трусы.

– Их тут тыщи!

В эту ночь – свою первую ночь в тюрьме – Олег не мог уснуть: ему постоянно казалось, что по нему ползают тараканы. Он то и дело скидывал простыню и начинал обшаривать себя и мятый матрас. Свет в камере не гасили, и, глядя в потолок, Олег видел то замиравшие, то быстро перемещавшиеся по нему чёрные точки. От долгого разглядывания они начинали двоиться и троиться, превращаясь в галлюцинацию. Один из соседей – не тот, что раздавил таракана, а второй – вскрикивал и с кем-то спорил или ругался во сне.

А наутро Печигина отвели пропахшими кислой капустой гулкими тюремными коридорами в кабинет, где его поджидал следователь, хмурый громоздкий коштыр с толстыми заскорузлыми пальцами, в которых ручка выглядела так неуместно, что в первую секунду он показался Олегу левшой. Не глядя на Печигина, следователь протянул ему наспех со множеством ошибок переведённое с коштырского на русский обвинение в организации заговора с целью убийства действующего президента Коштырбастана.

– Ознакомились? Подпишите.