Переводчица из «Интуриста»

Врач задает вопросы, я перевожу их Аарне, а он отвечает. У нее сильные мужские руки, и шприц в этих руках кажется маленьким, игрушечным. Я отхожу к окну и отодвигаю занавеску. Улица пустынна. Ночь, и в этой ночи — дома с потушенными окнами.

Я не смотрю, как Асикайнену делают укол. Чувствую только запах спирта. Слышу шаги, врач идет к столу, садится и начинает писать что-то в белой медицинской карте. Двое мужчин — наверное, санитары — сидят на стульях у стены, и один держит на коленях темный чемодан. Я снова отворачиваюсь к окну. На улицу выходит человек в белом переднике. Он начинает равномерно взмахивать метлой — подметает улицу, но шарканья этой метлы я не слышу — высоко. Что-то будет с Асикайненом? Он дышит теперь ровнее. Я подхожу к постели. Руки спокойно лежат поверх одеяла.

— Это не опасно, доктор?

— Нет, ничего угрожающего нет. Это должно пройти от укола. Если повторится, вызовите меня еще раз…

Врач уезжает. Горничная уходит. Я тушу люстру. И мы остаемся с Аарне вдвоем в комнате.

— Ты иди, Ася, спи. А я посижу здесь, — говорит Аарне. Он говорит мне «ты», но меня это не обижает.

— Нет, я посижу тоже. Вдруг еще…

Асикайнен лежит спокойно. Он, кажется, спит. Я устраиваюсь в глубоком кресле и кладу голову на мягкую спинку. Закрываю глаза. Каплет вода в умывальнике: тин-тон, тин-тон…

Просыпаюсь, сама не знаю отчего. Сижу минуту неподвижно. Слушаю. Прошел дождь. Это слышно по тому, как шелестят мягко шины об асфальт. И одинокие капли ударяют в стекло: тин-тон. А может, это вода, в умывальнике? Асикайнен дышит тихо. Так тихо, что я подымаюсь, подхожу к кровати, прислушиваюсь: дышит, спит! Аарне тоже спит в кресле у окна. Я сажусь в кресло. Где-то далеко бьют часы. Скоро утро…

8

Итак, сегодня целый день — на выставке. Обедать будем там же, в ресторане «Золотой колос». Жаль, что Асикайнен не может поехать с нами. Он чувствует себя лучше и даже сказал мне утром, улыбаясь:

— Вот теперь вы поедете на экскурсию без меня. Жаль…

— Что вы, господин Асикайнен…

— Не господин — товарищ.

— Прекрасно — товарищ! Вы выздоровеете, и мы поедем с вами на выставку вдвоем. Хорошо?

Асикайнен поворачивает к Аарне бледное лицо:

— Разве плохо? Как ты думаешь, Аарне?

Аарне морщит нос, растягивает губы и приставляет себе пару рожек. Получается чертик. Чертик шевелит рожками и говорит тонким голосом:

— Это прекрасно. Это великолепно. Будь здоров, дружище.

Мы все смеемся. Я машу Асикайнену рукой: поправляйтесь, товарищ!

Итак, мы едем на выставку. Почти все уже собрались в автобусе. И, как всегда, около автобуса — толпа наших советских людей. Жмут руки, улыбаются, обмениваются значками. Кто-то трогает меня за руку. Выглядываю из окна. На тротуаре стоит молодой парень и протягивает мне значок. Я удивленно смотрю на него: что ему нужно?

— На память, — говорит парень. — Возьмите на память о Москве.

Я смеюсь: парень принял меня за туристку. Я молча отстегиваю значок со своего пальто и протягиваю парню.

— Дружба, — говорит парень.

— Дружба, — повторяю я за ним. И прибавляю по-фински: — Рауха — мир!

— Откуда? Из какого города? — спрашивает парень. — Город какой? Хельсинки? Турку?

Я качаю головой:

— Лахти.

Парень стучит пальцем себе в грудь:

— А я — Ленинград. Слышали: Ленинград? На Неве город.

Я не выдерживаю больше:

— Я тоже Ленинград. Тоже город на Неве!

Я смеюсь над парнем. А он растерянно смотрит на меня. Автобус трогается. Медленно рассекая толпу пешеходов, автобус минует шумный перекресток. Я выглядываю из окна. Парень стоит на тротуаре и озадаченно смотрит нам вслед. Я машу ему рукой.

9

В ресторане «Золотой колос» я сажусь за один стол с Микколайненом и его сыном. Сыну, наверное, лет двадцать. У него бледное, несколько отечное лицо и странный, неприятный взгляд прищуренных глаз. Он смотрит всегда очень пристально, и от этого с его лица не сходит выражение крайней напряженности и не разглаживаются морщины между бровями. Он почти ничего не видит. Я знаю историю его болезни, потому что сама ездила с ним и его отцом в институт, а потом на оптическую фабрику, где ему заказали специальные цилиндрические очки. Тогда господин Микколайнен был молчалив и говорил только о здоровье сына.

Он и сейчас молчит. Подвигает сыну тарелку и кладет с ним рядом кусок хлеба. Потом он поднимает на меня глаза.

— Как вам понравилась выставка, господин Микколайнен? — спрашиваю я.