Переводы из Уильяма Йейтса( Григорий Кружков) Великое колесо возвращений

Робартис. Когда же перемесится квашня
Для новой выпечки Природы,- вновь
Возникнет тонкий серп – и колесо
Опять закружится.
Ахерн. Но где же выход?
Спой до конца.
Робартис. Горбун, Святой и Шут
Идут в конце. Горящий лук, способный
Стрелу извергнуть из слепого круга –
Из яростно кружащей карусели
Жестокой красоты и бесполезной,
Болтливой мудрости – начертан между
Уродством тела и души юродством.

Йейтс верит в пифагорейское учение о странствиях души и ее инкарнациях – и строит классификацию людей по типам, в зависимости от фазы на Великом Колесе. Человек оказывается вовлеченным в два разных цикла: один связан с возрастом, другой – с перерождениями его бессмертной души, проходящей двадцать восемь кругов таких же фаз.

На самом деле, он участвует даже в трех циклах, ибо проходит вместе с человечеством по кругу земной истории: ее период, по Йейтсу, равен примерно двум тысячам лет и тоже связан с борьбой объективного и субъективного начала. Нынешний цикл начался с рождения Христа и достиг высшей объективности в эпоху Ренессанса; наше время близко к окончанию цикла, вот почему так распространились нивелирующие личность учения – социалистические, коммунистические и прочие. С этой точки зрения трагедия самого Йейтса – это трагедия человека героической, индивидуальной воли (он относил себя к семнадцатой фазе) в период размывания личностного начала – несовпадение фаз. С течением лет к этому прибавилось и старение – несовпадение всех трех фаз. Ущерб века, ущерб тела – и полнолуние души.

* * *

В 1923 году Йейтсу присуждается Нобелевская премия по литературе – жест, как часто бывает у Шведской Академии, не лишенный политической подоплеки – своего рода приветствие Ирландской республике по случаю обретения ею независимости. Но Йейтс с лихвой отработал свою "нобелевку". Лучшие стихи он написал не до нее, но после. Сборники "Башня" (1928) и "Винтовая лестница" (1933), наряду с "Последними стихами", могут считаться вершинными достижениями поэта. Особо хочется сказать о цикле "Слова, возможно, для музыки". Говорят, что протопим ом Безумной Джейн послужила Чокнутая Мэри – юродивая, жившая неподалеку от имения леди Грегори. Но эпический образ старухи, вспоминающей своих былых любовников, – гордой и нераскаянной – приводит на память прежде всего "Старуху из Берри" – одно из лучших стихотворений древнеирландской поэзии:

Вы, нынешние, сребролюбы,
живете вы для наживы,
зато вы сердцами скупы
и языками болтливы.
Но те, кого мы любили,
любовью нас оделяли,
они дарами дарили,
деяньями удивляли. ‹…›
Бывало, я мед пивала
в пиру королей прекрасных;
пью ныне пустую пахту
среди старух безобразных.

К "яростному негодованию" (слова из эпитафии Свифта) его толкало не только отвращение к материализму эпохи в целом, но и глубочайшее неудовлетворение ирландской жизнью и политикой. Он убедился, что все жертвы, принесенные на алтарь ирландской свободы, были напрасны. Достигнутая в стране демократия оказалась "властью черни", безразличной к духовности и культуре. "Если эта власть не будет сломана, – писал он, – наше общество обречено двигаться от насилия к насилию или от насилия к апатии, наш парламент – портить и развращать каждого, кто в него попадет, а писатели останутся кастой отверженных в своей собственной стране".

На этом фоне понятней тот эпизод 1934 года, когда Йейтс проявил интерес к "синерубашечникам" генерала О'Даффи. Он клюнул на антибуржуазную демагогию фашистов и даже написал для них "Три маршевых песни", где были такие слова: "Когда нации лишаются верховодов, когда порядок ослабевает и растет раздор, приходит время выбрать добрый мотив, выйти на улицу и маршировать. Марш! марш! – как там поется? О, любые старые слова подойдут". К счастью, уже через несколько месяцев Йейтс разочаровался в О'Даффи с его дешевым позерством; он понял, что чуть было не влип в объятия еще худшей черни, "ревущей у двери" – и зарекся играть в политические игры.