Переворот [сборник]

Генерал Щукин уже третий год был в разводе. Женился он курсантом-выпускником воздушно-десантного военного училища на смазливой официантке из военторговской столовой. Маленькая разбитная красотка-куколка Диночка Быстрова пользовалась вниманием офицеров, знала и ценила это. Потому курсант Щукин был горд, что сумел увести ее из-под носа у многих других соискателей.

То, что Диночка набитая дура, вертихвостка и хамка, Щукин понял уже в первый год лейтенантской жизни. Его супруга считала, что офицерской жене подобает жить на широкую ногу, постоянно принимать гостей, танцевать и веселиться. Лейтенантской зарплаты на такую жизнь не хватало. Начались раздоры, потом скандалы. Щукину приходилось их стойко терпеть: политотделы строго следили за моралью командиров и развод соизмеряли с изменой Родине. Менять жен удавалось только генералам. Не каждый политотдел рисковал учить тех, на чьих погонах блестели большие звезды.

Появление Самохваловой подействовало на Щукина как допинг. Это заметили даже работники штаба.

Генерал и журналистка, чувствуя взаимное влечение, быстро сблизились. Произошло это в субботний вечер на даче Щукина.

Не зажигая света, они сидели в плетеных креслах на просторной террасе. На круглом столе в зыбком свете луны поблескивала бутылка шампанского, стояли широкогорлые фужеры и ваза, полная фруктов.

С веранды открывался вид на пойму небольшой речушки, протекавшей под косогором. Помаргивали далекие огни села Воздвиженское, которое еще сохраняло название, но уже давно превратилось в скопище шикарных особняков, в которых жили люди, никогда не пахавшие, тем не менее пожинавшие богатые урожаи. Изредка со стороны Воздвиженского шоссе темноту пропарывали лучи автомобильных фар и тут же исчезали за кромкой леса.

Белая колоннада отделяла террасу от сада. Было тепло и тихо. Где-то в поле поскрипывал коростель. В садовом кустарнике пробовал голос соловей.

Щукин встал с кресла и подошел к Вере со спины. Она тоже встала.

— Пройдем в гостиную, здесь уже прохладно, — сказал он, не скрывая нетерпения.

Она легкими шагами прошла по веранде в просторную светлую гостиную, в которую сквозь широкие окна заглядывало нахальное око луны. Ее свет лежал на пушистом ковре, покрывавшем пол, на диване, просторном и мягком.

Щукин обнял Веру за плечи, прижал к себе с явным намерением опустить на диван.

— Постой, мы не дети, — сказала она укоризненно. — И здесь нет скирды, чтобы валить в нее наивную колхозную девушку.

Щукин в смущении разжал объятия и отпустил ее. Он не знал, как вести себя в подобных случаях. Весь его опыт держался на случайных встречах, когда именно атака, напористая, уверенная, приносила успех. Правда, удовольствие, добытое с легким применением силы, не всегда бывало полным и радостным. Часто на душе после этого оставался мутноватый осадок, который долго не рассасывался.

— Я… — сказал он в замешательстве.

— Знаю, — перебила она его и открыла в улыбке зубы, блеснувшие жемчугом в лунном свете. — Я тоже. Подожди меня здесь.

Она ушла в ванную комнату. Он сидел на диване, крутя в пальцах сигарету, не решаясь ее зажечь, и слушал, как зашумела вода в душе, как потом стихла. Сидел и мысленно проклинал себя за то, что не умеет обращаться с женщинами красивыми и умными, самостоятельными и волевыми, что его опыт накоплен в мимолетных общениях с официантками Военторга и медсестрами армейского госпиталя.

Она вернулась в гостиную босоногая, в белых полупрозрачных трусиках, сквозь которые ошеломляюще темнел треугольник волос; с открытой грудью, на которой виднелись возбужденные соски.

— Ты одет? — спросила она.

Щукин притянул ее за руку к себе и ласковым движением погладил мягкие тонкие пальцы. В зыбком свете зеленой звездой блеснул изумруд на ее перстне.

— Прости, — сказал он, словно извиняясь. — Хуже всего я умею ухаживать за женщинами. Хотел бы тебе что-то сказать, да слова застревают.

— Тогда помолчи.

Она склонилась к нему и запустила пальцы в густые, удивительно жесткие упрямые волосы. Он замер от внезапно нахлынувшей нежности.

— Мне можно сказать, что я тебя люблю? — спросил он неожиданно слинявшим голосом. Куда только делся командирский бас и властность интонаций.

— Я это знаю, — сказала она и прижала его голову к своей груди, — Только не говори, что ты счастлив.

— Почему? — спросил он, упрямясь. — Возьму и скажу.

— Не надо, Сережа. Что бы ты ни сказал, я знаю — твое счастье не в любви.

— В чем же?

— Во власти. Ты для нее создан, ей служишь, к ней стремишься. И уйди от тебя власть, право стоять выше других, ни я, ни кто-то другой не сделает тебя счастливым. Я знаю это и помогу тебе обрести еще большую власть, чем сейчас…

Не вставая, он обнял ее за талию, прижал к себе и вобрал губами сосок, как малыш, изголодавшийся по материнской груди…

* * *

Синицына небрежно вытолкнули из машины, взяли под руки и куда-то повели. Он не чувствовал страха. В нем просто все погасло, закаменело, и даже звуки доносились откуда-то издалека, словно пропущенные сквозь вату.

Неожиданно чья-то рука подтолкнула его в спину. Раздалась команда:

— Руки на стену!