Переворот

— Есть одна, как сообщает нам разведка, о которой ты не просил. Но это твое affair[75], как говорят французы. — Он склонил голову и снова стал читать Коран: — «Пусть тот, кто хочет, изберет верный путь к Господу. Но хотеть ты можешь, только если хочет Аллах». — Дорфу закрыл Коран, однако не спешил уйти. Было что-то в этой камере со сваленными в кучу остатками от прошлых обитателей и оранжевым отсветом предвечернего солнца, что роднило этих двух людей.

— Странно, — сказал Дорфу. — Ты взял себе имя Свобода и до сей поры был пленником своих демонов. Наша столица именуется Независимостью, однако наше государство — сплошное переплетение зависимостей. Даже чистота воды — это парадокс, ибо пить ее можно, лишь когда она химически нечистая. Чтобы избавиться от голода, люди отдали частицу себя племени. Чтобы бороться против угнетения, люди вынуждены объединяться в армию, став тем самым, по мнению некоторых, менее свободными, чем прежде. Свобода — это как одеяло: если натянешь до подбородка, оголишь ноги.

— Ты, возможно, хочешь сказать, — предположил пленник, — что свобода, как все, целенаправленна. Один из журналов, который бросил Эзана, «Лэ меканик попюлер», по-моему, так он называется, уверяет своих доверчивых читателей, что все быстро движется в том или ином направлении, даже Вселенная, по которой мы измеряем движения Земли и Солнца, тоже движется в направлении какой-то немыслимой цели. До чего же чудесно, мой президент, остановиться в своем движении и почувствовать, как божественная инерция толкает тебя вперед!

— Должно быть, ты слышал ток своей крови. Ветер не чувствует ветра. Следовать воле Аллаха — значит вкусить полнейший покой. Однажды в процессе моей подготовки в качестве участника системы принуждения я прыгнул с парашютом, ожидая почувствовать смятение, а вместо этого почувствовал неизъяснимый покой, видя, как Земля поднимается мне навстречу, предлагая в качестве подноса верхушки деревьев, разветвления своих высохших рек, звездоподобные точечки своих стад и соломенные крыши, с которых вился, как извивался и я, дымок от приготовляемой пищи. Это было под Собавилем, и я заметил, как опасно узка дорога, ведущая из казарм в столицу. Став исполняющим обязанности министра внутренних дел, я прежде всего превратил эту дорогу в четырехполосное шоссе. В нашем правительстве, которое находится в младенческом возрасте, связь между главой государства и системой принуждения должна быть самой тесной. Будучи президентом, ты, пожалуй, должен был включить в свои странствия Собавиль.

— У меня есть вкус к битве, — признался Эллелу, — но не к принудительному camaraderie[76], к юмору отхожих мест в казармах мирного времени. Когда мужчины собираются вместе, возникают нездоровые испарения. Если я свободен, то когда могу уйти отсюда, господин президент?

Слегка пожав прагматически плечами, Дорфу поднял изящно лежавшие на коленях руки.

— Когда ты сам ощутишь себя свободным.

— Я хотел бы попытаться сделать это прямо сейчас, — сказал я. Главным препятствием было впечатление, что он нуждается во мне, а это, как я понял, было заблуждением.

Дорфу улыбнулся.

— Не забудь анзад Шебы. — И добавил: — Тебе следует записать некоторые из твоих песен.

— Пенсия — она будет выплачиваться в лю или в менее химерической валюте?

— Исходя из проектируемого урожая земляного ореха мы думаем сделать лю конвертируемой валютой и пустить его в обмен по плавающему курсу. Однако если ты предпочитаешь, чтобы тебе платили в долларах...

— В долларах?! — воскликнул Эллелу, вспыхнув, словно угасшие уголья от дыхания вечернего бриза. — Этим зеленым дерьмом, которым затянут гниющий пруд капитализма, который украл наших священных орлов и наши погруженные в задумчивость пирамиды, этой бумажной желчью, которую выплевывает осьминог! Платите мне во франках!

Дорфу кивнул — верхушка его фески мелькнула фиолетовым кружком, пролетев как НЛО в горизонтальных лучах угасающего света. Четырехцветная фотография девочки и некоего черного мужчины, застывшего, приподняв ногу, на ступеньке лестницы, которую Эдуму в свое время вставил в роскошную рамку, была из нее вынута, рамку украли, так как она была из золота, а снимок заткнули на прежнее место. И сейчас он заколебался, когда призыв к вечерней молитве проник в окно с зеленым подоконником.