Пережить фараона

Софья Рон Пережить фараона

Было уже за полночь, но Яаков никак не мог уснуть. Дождь барабанил по крыше каравана и становилось жутко от одной только мысли о том, что завтра в пять утра снова нужно выходить на работу. Вылезать прямо из спального мешка в кромешную тьму, и так изо дня в день… Когда-то, в Иерусалиме, он принимал по утрам душ, потом отправлялся в синагогу, а когда возвращался, мама разогревала завтрак. И он никогда не вставал раньше шести. Но это была та, прежняя жизнь. С тех пор прошло пять лет. А казалось — вечность.

Кухонька в их квартире в Кирьят-Моше,[1] маленькая, но такая уютная — сверкающие белизной шкафчики, накрытый ажурной скатертью стол… Мама была образцовой хозяйкой. Он знал, что Мария никогда так не сможет, к тому же, им наверняка пришлось бы жить в караване, потому что на поселениях строить уже не разрешали, а Мария поставила условие: только за зеленой чертой, и он согласился. А теперь он и на самом деле жил в караване, но Марии с ним не было, и он не знал, сможет ли еще когда-нибудь увидеть ее.

Яаков повернулся к стене. Может быть, ему все же удастся поспать хотя бы несколько часов, и завтра он встанет на работу не таким разбитым. На соседнем матраце с неисправимым оптимизмом хабадника похрапывал Менаше. Менаше относился к жизни с завидной легкостью, хотя попал сюда одним из первых, и Яаков не мог понять, как ухитряется прокормить пятерых детей его жена, уволенная из школы учительница. Жену Менаше Яаков видел несколько раз, когда она приезжала на свидания. Высокая женщина в аккуратно уложенном парике и опрятном, но сильно поношенном темно-синем платье. Видно было, что она старается быть красивой — для мужа, хотя бы на эти несколько часов, и действительно, он смотрел на нее с восхищением, как будто не замечал ни мешков под глазами, ни огрубевшей кожи рук. Менаше рассказывал, что она подрабатывает уборкой в богатых домах Рехавии.[2] Дети, сбившись в кучу, опасливо поглядывали по сторонам. Девочки в длинных платьях с чужого плеча, мальчики с пейсами и огромными испуганными глазами, они напоминали еврейских детей из канувших в прошлое местечек Украины или Галиции. Как будто не было ни Тель-Авива, ни Хайфы, ни Бейт-Эля, ни Шило… Как будто не было еврейского государства.

Послышалось хлюпанье сапог по грязи, и вскоре Яаков различил два удалявшихся голоса. Охранники. К ним в караван охрана обычно не заглядывала. Здесь, у религиозных, всегда тихо — не пьют, не режутся в карты, и можно не опасаться, что кто-нибудь попытается прикончить соседа, чтобы разжиться очередной дозой героина.

Среди охранников, надо сказать, попадались совсем неплохие ребята. К примеру, Йоси из Димоны. В Нецарим его направила биржа труда — подыскали ему работу недалеко от дома. Йоси появлялся у них в караване чуть не каждый день то под тем, то под другим предлогом. Над ним еще всегда подсмеивались, потому что его звали так же, как и Президента. Впрочем, именем сходство и ограничивалось. Йоси, круглолицый и черноволосый, ничем не напоминал бессменного Главу Правительства, чьи портреты украшали теперь каждую комнату, каждый магазин, каждую автобусную остановку. Даже сейчас, в полной темноте, Яаков явственно видел перед собой узкое бледное лицо, тонкие сжатые губы, бесцветные глаза за стеклами очков.

Все понимали, почему Йоси так часто наведывается к ним в караван. Из-за старика Эзры. За что арестовали Эзру, никто толком не знал, тем более, что Эзра почти не говорил на иврите. Когда-то, в Ираке, он был в подполье, его схватили и приговорили к смертной казни, но родные подкупили кого-то из высокопоставленных чиновников, и Эзре удалось бежать. Теперь он был уверен, что снова находится в иракской тюрьме, говорил в основном по-арабски, а когда переходил на иврит, рассказывал, как его пытали в Ираке и, приподняв полу халата, демонстрировал оставшиеся с тех времен белые шрамы на ноге. Эзра панически боялся допросов, но его оставили в покое, никуда не вызывали, и целые дни он просиживал в углу на своем матраце, опустив голову, и что-то невнятно бормотал. Когда приносили обед, он приподнимался с места, обводил соседей отсутствующим взглядом, и тут же снова усаживался в углу и принимался копаться ложкой в тарелке с пересохшим рисом. Рисом их кормили два раза в день — на обед и на ужин, с той разницей, что на обед давали еще половинку помидора и рис был окрашен красноватой жидкостью, а на ужин помидора не полагалось и жидкость была желтая. По всей вероятности, красная жидкость должна была означать кетчуп, а желтая — горчицу, но на вкус они практически не отличались. Зато в шабат на вечернюю трапезу приносили водянистый суп, в тарелке с рисом попадались кусочки жесткого, но все-таки настоящего куриного мяса, а утром подавали отвар из слегка подгнивших овощей, в котором плавали кости от вчерашней курицы — намек на чолнт. По-видимому, повар сохранил приверженность традиционной еврейской кухне.