Пережитое

Теперь он был у нас старостой и пользовался уважением не только среди заключенных, но и у тюремной администрации. Я виделся с ним несколько раз в присутствии надзирателя, когда он мне приносил книги и передачи. Он хитро подмигивал мне глазом и сумел даже передать записочки и письма с воли. Как полуофициальное лицо, он пользовался в тюрьме большими, чем остальные заключенные, правами и имел возможность передвигаться внутри тюрьмы. Через него заключенные получали иногда не только газеты, которые были в тюрьме строжайшим образом запрещены, но и некоторые революционные издания.

По мере того, как шло время и я привыкал к тюремной жизни и знакомился с ней, обнаруживалось и множество маленьких секретов, которые делали тюрьму и одиночное заключение более выносимыми. Перестукивание через стены и водопроводные трубы, переговоры через окна, перебрасывание записочками через уголовных служителей, случайные встречи в бане, получение писем и газет с воли - всё это ломало преграды, которыми мы были окружены. Нужны совершенно исключительные усилия и условия, чтобы, действительно, изолировать человека, мысли которого только и направлены на то, чтобы перехитрить врага. И в конечном счете мы оставались победителями.

Тюрьму и особенно одиночное заключение каждый, как я сказал, переживает по-своему. За все свое пребывание в Таганской тюрьме - да и во всех позднейших тюрьмах - я никогда не испытал ни одного мгновения упадка, уныния, тем более отчаяния. Во-первых, у меня всегда была моя внутренняя духовная жизнь, питаемая книгами (одиночное заключение без книг, должно быть, действительно, является пыткой - к счастью, я его никогда не испытал).

А во-вторых, я неожиданно подметил одну особенность своей психики в условиях одиночного заключения (возможно, что это присуще вообще всем заключенным). Все психические переживания в тюрьме становятся острее и, я бы сказал, чище. Ведь вы сами превращаетесь в кролика, над которым производят опыты, изолируя его от всего окружающего, в какую-то бациллу, которую экспериментатор заключает в стеклянную колбу, следя за ее развитием и за всеми ее реакциями на производимые над ней опыты. И я часто сам замечал, насколько теперь у меня реакции на всё переживаемое были сильнее обычных.

Когда я теперь наталкивался в читаемых книгах на что-нибудь трогательное, я с изумлением чувствовал слезы на глазах, когда попадалась сильная и волновавшая меня мысль, я невольно вставал со своего табурета и должен был несколько раз пройти из одного угла своей одиночки в другой (семь шагов!), чтобы немного успокоиться. А какое сильное впечатление производило каждое внимание со стороны товарищей, как бурно волновали их записочки, тем более письма и записочки от близких и родных из дома, которые мне потихоньку приносил Володя! Сердце так колотилось, что, казалось, ему было тесно не только в груди, но и в одиночке. Не знаю, как у других, но у меня тюрьма всегда способствовала развитию и усилению сентиментальности. И сердце особенно чутко откликалось на дружбу, внимание, сочувствие, ласку, любовь.

Одно из самых сильных переживаний в тюрьме я испытал в феврале. Это было 4-го февраля. Взобравшись на стол, я стоял у окна и переговаривался с соседями. Был солнечный зимний день. Во время нашей беседы вдруг раздался пушечный выстрел. - "Из пушек стреляют!" - воскликнул мой сосед слева (там сидел меньшевик А. С. Орлов - "Семеныч"). Я инстинктивно взглянул на часы было 2 часа 45 минут. И только теперь я вдруг понял, чего все эти месяцы инстинктивно ждал. Где-то глубоко в сознании жила память о свидании с Борисом Савинковым в московском трактире, когда он мне отдал приказ от имени Боевой Организации остановить все приготовления к покушению на великого князя Сергея Александровича и сказал, что это дело взяла на себя Боевая Организация. Всё это время я старался, как будто, заглушить в себе это воспоминание, скрыть его от самого себя. Но оно продолжало жить в глубине души.

И теперь вдруг вспыхнуло ярким пламенем - это, я был уверен, была брошена бомба в Сергея Александровича! Это было не предположение, а какая-то полная уверенность. Я соскочил со стола, сел на койку и крепко сжал руки. Время как будто для меня остановилось. А жизнь кругом шла со всеми обычными тюремными шумами и шорохами.

Я опять взобрался на стол и смотрел на потемневшее небо, прислушиваясь через открытую форточку к тому, что порой доносилось с московских улиц, обычно тихих в этой части города, к глухому и, казалось, далекому шуму Москвы. И вдруг отчетливо услыхал звонкий молодой голос, несколько раз прокричавший одну и ту же фразу - очевидно, то бежал по улице мальчик, может быть, подросток, потому что голос сначала был лишь слабо слышен, затем всё громче и громче, совсем громко - задорно, звонко и молодо - и потом опять всё тише и тише: "Великого князя бомбой разорвало!"..