Пережитое

Так шла наша жизнь в 1934–1936 годах. Несмотря на все тревоги, она как-то начала выравниваться. Эльбруса оставили в покое, и он увлеченно работал. В магазинах появились продукты и промтовары, были отменены карточки, жить стало легче или, как говорил Сталин в одной из своих речей, «жить стало легче, жить стало веселее». Можно было вкусно покушать, купить себе красивую одежду. Это нам нравилось, мы были молоды, хотя и не составляло цель жизни. Потише стало и в нашей квартире. Хаверсон куда-то уехал. Слепой с женой пытались продолжать свои хулиганские выходки, но в конечном счете нарвались на скандал. Они избили девочку-соседку из большого семейства Букиных, поселившихся в комнате Хаверсона, так, что она оглохла. Это переполнило чашу общего терпения. Все соседи объединились и подали на них в суд. Суд вынес решение о принудительном обмене, который хотя и не был реализован, но испугал их. Это навсегда заставило их прекратить свои бесчинства. В квартире воцарился давно не виданный мир и покой.

Мы жили теперь без Изы и Жени, которые вместе с Юрием Николаевичем поселились сначала в Новосибирске, потом перебрались в Иркутск и Владивосток, еще позднее — в Читу. Судя по письмам, жили они хорошо, в достатке, весело, и, кажется, начали залечивать раны.

Но время от времени раздавались какие-то отдаленные раскаты грома. Тогда казалось, что вызваны они случайными облаками, ненадолго набежавшими на чистое небо, но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что они предвещали те страшные бури, которые ожидали нас вовне и внутри страны.

Глава 20. Последняя встреча с отцом и ее последствия

В 1935 году я поехала к папе. Эльбрус не хотел, чтобы я делала это, да и я сама побаивалась как бы поездка не отразилась на моей учебе, хотя и казнила себя за эти сомнения, называла трусихой и оппортунисткой. Но папа очень звал меня, он точно чувствовал, что это будет последнее наше свидание, и торопился. И мне тоже очень хотелось его видеть. Я соскучилась по нему за четыре года, которые его не видела, и решила поехать, хотя бы на две недели в зимние каникулы.

Папа с Шурой и Левой жили в двух хороших комнатах благоустроенного дома в центре Уфы. Оба они с Шурой работали, оба сказали мне, что хотят жить спокойно, избегать каких-либо подозрений, что они устали и собираются мирно дожить жизнь, вырастить Леву. Я всячески их уговаривала сделать именно так. Мы с папой, как всегда, проводили дни в беседах, как всегда, радовались общению друг с другом. Теперь мы много говорили об истории, о моей учебе, о моих планах. Папе все было интересно. Он расспрашивал меня об истфаке, о моих учителях и интересах. Много говорили мы и о том, что творится в мире. Папа тревожно следил за усилением фашизма, радовался созданию Народного Фронта во Франции и Испании, говорил о надеждах, что немцы не смогут развязать войну.

Как ни был он враждебен большевизму, как ни не любил Сталина, он никогда не ставил большевиков и фашистов, Сталина и Гитлера на одну доску (конечно, это было до их дьявольского союза 1939 года). Тогда-то он и сказал мне те самые слова, что в любой войне будет за Советскую страну, ибо нет хуже гнета, чем иноземный. Папа много спрашивал меня об Эльбрусе, жалел, что не может с ним познакомиться.

Время пролетело быстро. Расставание наше было грустным. Я понимала, что общение с папой станет для меня сложным, хотя и не предвидела того, что стрясется с нами дальше.