Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Постепенно, на основании многократного ознакомления с этими старыми бумагами и из рассказов отца, я составил себе позднее о деде довольно полное представление. Он не получил дома никакого образования и всего добился собственными силами и трудом – был в полном смысле этого слова автодидакт[2]. И его можно было назвать для своего времени не только образованным, но и ученым человеком. Среди этих бумаг я нашел почетный аттестат на имя деда, из которого с удивлением узнал, что дед был членом-корреспондентом Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге – это звание ему было дано за какие-то ученые заслуги, равно как и звание «потомственного почетного гражданина». Вероятно, в старых журналах Академии наук можно что-нибудь найти об этом. Дед, по-видимому, хорошо знал тибетский и монгольский языки и своей главной специальностью избрал тибетскую медицину, эту загадочную, до сих пор еще не изученную как следует науку, всецело основанную на народной медицине, переходящей по традиции из поколения в поколение (известно, что при дворе Николая II врачом тибетской медицины был недоброй памяти Бадмаев, которого, между прочим, мой отец хорошо знал). Мой отец любил рассказывать о той славе, которой пользовался дед, – больных привозили к нему за сотни верст; он их лечил тибетскими лекарствами (главным образом, травами) от всех болезней.

Уже здесь, в Нью-Йорке, просматривая как-то в Публичной библиотеке известную «Сибирскую библиографию» В.И. Межова (СПб., 1903), я совершенно неожиданно для себя натолкнулся на длинный список (57 названий) статей моего деда, М.А. Зензинова, напечатанных в 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах в таких изданиях, как «Земледельческая газета», «Москвитянин», «Современник», «Труды Вольного Экономического общества», «Журнал Министерства государственных имуществ», «Всемирная иллюстрация» и др. О круге его интересов можно судить по названиям статей – о золотопромышленности и бурятах, о бурятской медицине, о сибирских растениях, о даурской флоре, о климате Нерчинска, о земледелии в Нерчинске, о состоянии погоды в Нерчинском округе, о «даурской весне», о «пшенице-семиколоске», о скотоводстве в Нерчинском уезде, о «пище бедного класса жителей в Нерчинском округе (Даурии) из дико-произрастающих растений», о торговле, географические и этнографические заметки…

Только совсем недавно и, можно сказать, даже случайно я узнал, что дед был в переписке с известным издателем «Москвитянина», М.П. Погодиным. Его письмо к М.П. Погодину напечатано в вышедшем в 1952 году в Издательстве Академии наук 58-м томе «Литературного наследства» (с. 650). В письме этом, датированном «30 генваря 1843 г., Нерчинск», дед выражает свое восхищение «Мертвыми душами» Гоголя, называя Гоголя – «великий наш художник-писатель, писатель-волшебник». Только из подстрочного примечания редакторов я узнал, что М.А. Зензинов родился в 1805 году и умер в 1873 году. Редактор «Литературного наследства» называет деда «сибирским промышленником, писателем, корреспондентом Погодина и сотрудником „Москвитянина“ (псевдонимы Зензинова „Даурси“, „Даурский пастух“)».

Характер деда был суровый, – в семье он, вероятно, был деспотом. За обедом он сидел во главе стола, как патриарх многочисленной семьи, – рядом с его тарелкой всегда лежала большая деревянная ложка на длинном черенке: если кто-либо из детей вел себя за столом неподобающим, с его точки зрения, образом, он молча стукал ложкой по лбу провинившегося. Бабенька, Мария Михайловна, которую я еще смутно помню по своим первым сознательным детским годам (после смерти деда она переехала на жительство в Москву и жила в нашей семье), – помню, как она показывала мне «зайчика» из платка, и особенно мне запомнилась, когда уже лежала в гробу в белом венчике из кружев вокруг головы, – безропотно ему во всем повиновалась. Она была очень доброй, вероятно, бесконечно была к нему привязана и, должно быть, тоже его боялась. В нашем доме висел большой карандашный портрет деда под стеклом известного тогда художника Людвига Питча (сделанный, вероятно, с дагерротипа) – на нем изображен человек с суровыми чертами лица, бритый, в халате, с большим открытым лбом (он перешел по наследству к отцу и от отца ко мне, чем я очень дорожу) и непокорной прядью откинутых назад длинных волос. Он очень походил на этом портрете на Бетховена.

Тут же рядом висел портрет Бабеньки того же художника – на нем была изображена старушка с мягкими и мелкими чертами лица в многочисленных морщинках, добрыми глазами и улыбкой. На голове – черная кружевная наколка, как носили в то время. Оба этих портрета, сопровождавшие первые восемнадцать лет моей жизни, – ведь я видел их каждый день! – так врезались в мою память, что, будь я художником, мог бы и сейчас нарисовать их по памяти.