Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Об Илье я знал, что его, вместе с его товарищами по процессу, обоими ревельскими рабочими, перевели в Петербург и он где-то сидел в одной из петербургских тюрем. Амалия, как мне сообщили, уехала обратно за границу к Михаилу Рафаиловичу Гоцу. От нее я получил и письмо из Берлина. Она писала, что Михаилу Рафаиловичу только что сделали операцию. Операция прошла благополучно – нашли причину его таинственной болезни, вызывавшей паралич нижней части тела: оказывается, на позвоночнике был обнаружен нарыв, который давил на спинной мозг. Нарыв удален, и врач только что ей сказал, что больной выздоровеет и скоро сможет даже танцевать. «Сейчас Михаил после операции спокойно спит…» Так гласило ее письмо. А на другой день, встретившись с Виктором Михайловичем Черновым, который тогда тоже был в Петербурге (на нелегальном положении), я узнал, что два дня тому назад была получена телеграмма из Берлина: Михаил Рафаилович Гоц скончался! Оказывается, операция действительно прошла удачно и врачи в самом деле высказали уверенность в полном выздоровлении Михаила. Но после операции, во сне, он скончался от закупорки сосудов. Это была, можно сказать, несчастная случайность, которую невозможно было предвидеть. Счастливое письмо Амалии было написано за несколько часов до его смерти.

Для всех, знавших близко Михаила Рафаиловича – мы его называли «совестью партии», – это была жестокая потеря. Я без содрогания не мог подумать об Абраме. Он в это время уже сидел в тюрьме – совсем недавно он был арестован в Царском Селе, где изучал обстановку жизни царя, – партия тогда готовила покушение на царя. Как бедный Абрам должен был пережить в тюремной одиночке смерть своего брата, который был для него гораздо больше чем брат?..

Однажды я шел днем по Литейному проспекту. Это было 4 сентября 1906 года. Как сейчас вижу ярко освещенную осенним солнцем улицу. Я шел по направлению от Невского проспекта, по левой стороне Литейного. Вдруг позади послышался мягкий стук резиновых колес и удары подков о мостовую. Я оглянулся и увидал, как пролетка извозчика пересекла улицу с правой стороны на левую – в пролетке стоял человек в штатском и указывал рукой, как мне показалось, в моем направлении. Передо мной откуда-то неожиданно вынырнули две фигуры и схватили за руки шедшего в нескольких шагах впереди меня человека. Схваченный в недоумении остановился, оглянулся…

Раздались какие-то крики, приказания. Арестованный с негодованием что-то говорил схватившим его. Я видел, как его отпустили. Не оглядываясь назад, я шел дальше. Снова сзади раздался мягкий звук резиновых колес – предчувствие сжало мое сердце. На этот раз сыщики уже без ошибки схватили за руки меня и повлекли к остановившейся пролетке. В ней сидел плотный человек в штатском, который сейчас же нацепил мне на руки наручни. По обе стороны пролетки, на ее подножках, встали схватившие меня сыщики. Меня повезли в находившуюся тут же рядом Литейную полицейскую часть.

Немедленно явился жандармский офицер, который произвел личный обыск, не только старательно вывернув мои карманы, но и тщательно ощупав каждую складку, каждый шов моего платья и простукав подошвы и каблуки на моих башмаках. Что они там искали, бог их знает – может быть, они думали, что в каблуках можно запрятать динамитную бомбу?..

– Вы обвиняетесь, – грозно и торжественно сказал мне знаменитый тогда жандармский генерал Иванов, низенького роста и отвратительной наружности, – в принадлежности к Боевой организации партии социалистов-революционеров и в подготовке нескольких террористических покушений.

Полное название организации он произнес с каким-то даже удовольствием. Как я потом узнал, он вел следствие по всем делам нашей Боевой организации и уже нескольких человек отправил на виселицу.

– Признаете ли вы себя в этом виновным? – торжественно спросил он.

– Я не только отказываюсь отвечать вам на этот вопрос, но и вообще отказываюсь разговаривать с вами. Такова будет моя тактика с вами, пока я буду находиться в тюрьме – я не признаю за вами права задавать мне какие бы то ни было вопросы. Делайте со мной что хотите, но разговаривать с вами я не буду.

Такова, действительно, была моя тактика и мое обращение с полицией и жандармами во всех случаях моего ареста. И я об этом никогда не жалел. Мое молчание не только защищало мои нервы, но и помогало моему положению – оно очень затрудняло каждый раз мое следствие. Это была, действительно, прекрасная и во всех отношениях удачная – и даже выгодная – тактика. И должен отдать справедливость охранникам и жандармам – никаким решительно репрессиям за это не подвергался, как ни может сейчас это показаться странным.

Из полицейского участка меня отвезли в «Кресты», огромную петербургскую тюрьму, в которой сидели как уголовные, так и политические. Тюрьма эта так называлась потому, что два ее огромных корпуса были выстроены в форме правильных крестов – для облегчения наблюдения за арестантами.