Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Из этих вечерних и ночных разговоров перестукиванием я узнал много удивительных вещей. Оказывается, начавшееся в первых числах января рабочее движение в Петербурге вылилось 9 января в огромную народную манифестацию: тысячи рабочих с царскими портретами в руках, под предводительством священника Гапона, двинулись через весь город к Зимнему дворцу с петицией об улучшении их положения. Правительство решило, что имеет дело с революционным движением, и встретило рабочих на площади перед Зимним дворцом залпами.

Убитых и раненых исчисляли многими сотнями, говорили даже о тысяче и больше[35]. Этот расстрел мирной манифестации произвел потрясающее впечатление на всю страну – для многих именно тогда была убита народная вера в царя. Это было началом настоящей народной революции. Можно себе представить, как волновали эти вести и сообщаемые каждый вечер новые и новые подробности.

Эти разговоры поздними вечерами перестукиванием при помощи тюремной азбуки дали мне очень много. Помимо того что они связали меня с товарищами и обогатили рядом новостей, я испытал еще и большое и сильное чувство моральной победы над своими врагами. Жандармы и полиция заперли меня, как зверя, в клетку, вырвали из жизни, отгородили каменными стенами и железными дверями от товарищей, но я все же не один! Их сила, вернее, насилие торжествует, но духовно победителями оказались мы, потому что мы снова сумели соединиться, связаться друг с другом…

Постепенно мои связи с внешним миром росли. Таганская тюрьма вся состояла из одиночных камер, в ней сидели и политические, и уголовные. Чтобы затруднить сношения между собой политических заключенных, их сажали через одну камеру, рядом с уголовными. В каждой камере была так называемая «параша», то есть ведро для нечистот, которое утром выносил из камеры уголовный; уголовный же разносил кипяток, хлеб и обед. И несмотря на самое строгое наблюдение надзирателей, эти уголовные «служители» из сочувствия к нам переносили от одного политического заключенного к другому записочки. Кроме перестукивания, удавалось иногда переговариваться и через форточку в наружном окне, не видя друг друга. Окно моей камеры было обращено не на внутренний двор, а наружу – в сторону Кремля.

А если хорошенько изогнуться, то можно даже увидеть кусочек улицы. Из этого окна я подолгу любовался небом, смотрел на дальние крыши домов, покрытые снегом, наблюдал за пролетавшими и перелетавшими с места на место голубями, воронами и галками. Наблюдал и завидовал им… Можно было уловить минуту и перекинуться несколькими словами через открытую форточку с соседом или соседкой. Так однажды с удивлением я услыхал тоненький голосок одной из сестер моего друга Абрама Гоца – Веры, которая была, оказывается, тоже арестована вскоре после меня: у нее нашли груду революционных листков, которые накануне к ней принес ее брат, недавно приехавший из-за границы и вступивший на мое место в наш комитет.

Она к революционным делам никакого отношения не имела и к своему аресту, как ни показался он ей неожиданным и сначала даже страшным, отнеслась очень легкомысленно и даже весело. И была, как оказалось позднее, права, потому что здесь именно, в Таганской тюрьме, познакомилась с одним из арестованных студентов, нашим пропагандистом В.Я. Зоммерфельдом (псевдоним Мартынов), обладателем прекрасного баса, за которого позднее и вышла замуж!

С ней, между прочим, произошел анекдот, который нас тогда всех очень насмешил. У нас было принято вызывать криками через форточку новоприбывших арестованных – спрашивали их фамилии, обстоятельства ареста, партийную принадлежность, последние новости. Когда узнали о появлении «новенькой» – это становилось известным через уголовных немедленно, – начали выкликать и ее. «Новенькая из камеры такой-то, подойдите к окну!» Вера быстро услыхала, подошла. «Новенькая! Новенькая! Как ваша фамилия? Когда арестованы?» Вера ответила. Посыпались новые вопросы, в том числе: «Вы – седая?» И в ответ услышали возмущенный тоненький-тоненький голосок: «Что вы! Что вы! Я еще совсем молоденькая!»

Этот ответ вызвал всеобщий смех и аплодисменты. Дело в том, что на нашем языке «седыми» назывались социал-демократы (с.-д.), «серыми» – социалисты-революционеры (с.-р.).

Политические заключенные имели в то время в Таганской тюрьме своего «старосту». Это было доверенное лицо, через которое администрация тюрьмы иногда вела переговоры с заключенными, кто принимал приносимые для заключенных с воли передачи, то есть съестные припасы и книги. Таким старостой был тогда Володя Мазурин, мой товарищ по комитету, арестованный на шесть месяцев раньше меня. Это был тот самый Владимир Мазурин, который через полтора года был повешен во дворе этой же самой Таганской тюрьмы; он оказал вооруженное сопротивление пытавшимся арестовать его на улице сыщикам.