Перья

— Подобны прочим народам сыны Израилевы, точно так же поклонились они пищевому тельцу, а мать его ныне взирает на них с этикеток и хохочет во всю свою морду![407]

Голос Ледера становился все более хриплым, а звучавшие из его уст инвективы избыточному потреблению и дифирамбы линкеусанскому государству — все более путаными. Даже и я, будучи обстоятельно знаком с доктриной продовольственной армии, уже не мог уследить за потоком его сознания.

— Вот божество твое, Израиль!

С этими словами вконец охрипший Ледер драматическим жестом сорвал одеяло с того, что выглядело до сих пор как еще одна водосборная бочка. Оказалось, однако, что это огромная кукла в виде тельца, собранная из скрепленных проволокой и бечевкой подушек разной величины. На шею тельца вместо ожидаемой веревки с колокольчиком было надето ожерелье, бусинами которого служили колбасы, треугольники сыра, булочки с маком и бутылки с горячительными напитками.

Из толпы раздался презрительный свист. От дома Гурского ребе подоспели несколько хасидов-крепышей — этаких казаков, окружавших обычно своего атамана. Быстро сориентировавшись в происходящем, они потребовали прекратить публичное богохульство.

— Клик ликования слышу?[408] — насмешливо спросил Ледер, приставив к уху сложенную рупором ладонь. — Ну так будет сие вам знамением!

С этими словами он поднял над головой канистру с керосином и вылил ее содержимое на огромную подушечную куклу. На стоявших внизу людей попало несколько капель, и они отскочили от здания, а Ледер, бросив долгий прощальный взгляд на своего тельца, поднес к нему горящую спичку.

Куклу объяло пламя, над ней заклубился дым. Чехлы подушек быстро сгорели, за ними занялись перья, и по улице стал расползаться такой же отвратительный запах, какой заполнил пять лет назад квартиру супругов Рингель.

Возившиеся с лестницами пожарные взялись за новое дело: теперь они поспешно раскатывали по мостовой брезентовые шланги, округлившиеся, когда их заполнила вода. Завершив эти приготовления, пожарные направили брандспойты на крышу, но кранов не открывали, ожидая распоряжений старшего полицейского чина. Тот указаний пока не давал и о чем-то шептался со звонившим в Нес-Циону врачом, в котором люди уже узнали известного психиатра.

Приложив одну ладонь к глазам козырьком, а другую свернув наподобие подзорной трубы, врач стал разглядывать Ледера, который тем временем продолжал поливать керосином пылавшую подушечную куклу. Одна из бутылок в ее ожерелье лопнула, и на пожарных посыпались дождем мелкие осколки зеленого стекла.

— Мордехай, дорогой Мордехай! — воскликнул психиатр, обращаясь к безумцу, который, стоя на крыше высокого здания, творил свою волю в растерявшемся городе. — Поппер-Линкеус был замечательным человеком, и я тоже испытываю к нему полнейший респект!

Но Ледер лишь посмеялся над этой жалкой попыткой найти путь к его сердцу. Теперь он снова размахивал зеленым флагом продовольственной армии, раздувая пламя, пожиравшее перья и колбасу. Только он, он один был верным последователем великого мыслителя в этой одержимой обжорством стране.

— Не бойтесь, доктор! — успокоил Ледер явно пребывавшего в замешательстве врача. — Я предостерег народ, и теперь слезу отсюда без ваших угроз и спокойно отправлюсь домой.

Взмахнув флагом в последний раз, он отдал честь стоявшим внизу офицерам и скрылся за водосборными бочками. В ту же секунду полицейский начальник подал сигнал пожарным, и те направили на крышу струи воды, заодно намочив оказавшихся под ними зевак. Сам начальник устремился в подъезд, за ним поспешили несколько его подчиненных, врачи, санитары. Через короткое время вся эта команда вышла обратно на улицу и вывела с собой Ледера, которого крепко держали рослые санитары. В дверном проеме Ледер остановился, коротко поклонился публике и выпрямился. В этот миг прямо над головой у него оказалась пара зеленых бычьих рогов, прикрепленных к решетке замкового камня бухарским домовладельцем. Обращенные остриями вверх, рога словно бодались с хлопьями сажи и обгоревшими перьями, слетавшими на них с крыши в знойном полуденном воздухе.

3

Примерно полгода спустя, в один из дней месяца хешван[409], когда в воздухе уже ощущалась прохлада близкой зимы, движение транспорта возле этого дома вновь прервалось, и опять из-за Ледера. Черная машина погребального братства, направлявшаяся от больницы «Авихаиль» на кладбище в Гиват-Шауль, ненадолго остановилась у дома покойного, дабы оказать последнюю милость скончавшемуся одиноким человеку.