Перья

В ночных разговорах с теткой Цивьей мать иногда упоминала, что Агуве не удается забеременеть, но во всех других ситуациях ее бесплодие оставалось запретной темой в нашей семье, и теперь, когда отец нарушил запрет, в комнате воцарилась тягостная тишина. Вскоре отец же ее и нарушил. Хлопнув дверью, он вышел из дома в волшебную ночь.

Агува содрогалась от безмолвного плача. Мать подошла к подруге и стала гладить ее плечи. Никогда больше она не появится у нас в доме в присутствии этого бессердечного человека, произнесла наконец Агува сквозь душившие ее слезы.

2

На следующий день к нам приехала тетка Цивья, узнавшая о бедственном положении в семье по состоянию листьев на ветвях за своим окном и по движению облаков. Едва вникнув в суть дела, она объявила моим родителям, что я расту ветхим юношей и говорю велеречивым старческим языком, который не может скрыть примитивность моего мышления и инфантильность чувств. Если родители не желают мне такой участи, предупредила тетка, им следует немедленно оторвать меня от взрослых людей, возле которых я трусь с младенческого возраста, и отправить меня учиться в сельскохозяйственную школу «Микве-Исраэль».

— Мальчик совсем бледный, там у него появится цвет, — сказала она, ощупав мое плечо. — Солнце и ежедневное употребление в пищу говядины укрепят мускулатуру ребенка, а то больно уж у него мышцы вялые, словно он не парень, а девица из старого Бейт Исраэль[280].

Агува Харис стояла в проеме кухонной двери, готовая покинуть наш дом через черный ход, как только отец появится на пороге. Земледелие, заявила она, подходящее занятие для земляных червей и арабов, но никак не для еврейского мальчика.

— Тсс, ты обижаешь память нашего праотца Ицхака, — ответила ей тетка Цивья. Вслед за тем она быстро перечислила еще полдюжины положительных персонажей Священного Писания, желая доказать, что наши предки с большой любовью относились к посеву и жатве.

— Оставь ты в покое Ицхака, да пребудет с ним мир, — не унималась мамина подруга. — Вспомни, что первым земледельцем был Каин.

Двадцать четыре книги Писания[281], настаивала Агува, недопустимо читать как пособие по аграрному делу и географии. Цивья понимала бы это, будь она сведуща в «Зогаре» или хотя бы слушай иной раз проповеди раввина Шолема Швадрона. Тогда ей было бы ясно, насколько глупа сама мысль, будто наш праотец Ицхак — чистая жертва Господня, установитель ежедневной молитвы минха и олицетворение Божественного суда, пятой из высших сфирот[282], — занимался вспашкой и засевом полей в Гераре[283]. Но Цивья тратит свое время на чтение «Девер» и «Идиот ахаронот»[284], а потому несет чепуху.

— В каждой фразе Писания заключены великие тайны!

Этой взволнованной фразой мамина подруга вынужденно закончила свою речь, поскольку со двора донеслись шаги вернувшегося из лавки отца, при звуке которых Агува поспешно покинула нашу квартиру.

— Кто бы мог вообразить, что и сегодня, в двадцатом веке, остаются такие фанатики, — со вздохом сказала тетка Цивья, после чего она, поздоровавшись с братом, изложила ему свое предложение относительно «Микве Исраэль».

По глазам отца можно было понять, что идея ему понравилась, но он никак не отреагировал на нее, опасаясь, что стоит ему кивнуть, и мать ополчится на теткин замысел. А уж если ее разум скатится в задницу, говаривал отец иной раз, его не сумеют вытянуть оттуда сорок пароходов Инглизи[285].

Мать не дала отцу и его сестре обдумать планы дальнейших действий, объявив, что даже судебное постановление не заставит ее отправить сына в изгнание.

— С чего это вдруг ребенок так рано покинет дом? — обиженно спросила она. — Вкус изгнания он еще успеет испробовать. В армии испробует, с женой своей испробует, а уж если Бог продлит его дни, то дети и внуки запотчуют его этим лакомством до тошноты.

— В одном твоя мать права, — с готовностью ухватился отец за ее фразу. — В этом доме я ощущаю себя изгнанником.

— Хватит, хватит, — взмолилась тетка и выразительно прикрыла ладонью рот.

Если в сельскохозяйственную школу меня не отправят, добавила она, по крайней мере, нужно следить за тем, чтобы я вовремя возвращался домой, не мотался после уроков по улицам и, самое главное, общался только со сверстниками.

Результатом принятого на семейном совете решения стал распорядок, при котором я каждый день, вернувшись из школы, отправлялся к своему однокласснику Хаиму Рахлевскому. Желая удостовериться, что я не сбегу в змеиное логово, мать пристально следила за мной по пути к его дому.

3

Наши с Хаимом судьбы прочно переплелись в конце Войны за независимость, когда мы с матерью, застигнутые на улице артиллерийским обстрелом Арабского легиона, попросили убежища у Рахлевских. Хозяева провели нас и еще нескольких случайных прохожих, испуганных, как и мы, грохотом канонады, во внутреннее помещение своего дома, открывавшееся за выходившей на улицу лавкой. Все окна в их доме были заложены тугими мешками с песком, и там, распластавшись по полу, мы с ужасом пережидали обстрел. Залп — и томительное ожидание близкого или далекого взрыва.