Перья

— А у нас осада Иерусалима началась уже сегодня. — Эти слова она произносила с усмешкой и тут же добавляла: — Говорил Шломо, сын Давидов: «Бывает, что и при смехе сердце болит»[317].

В полдень по опустевшим улицам с грохотом проехал обклеенный плакатами грузовик, в кузове которого было установлено несколько громкоговорителей. Из их раструбов доносился адресованный иерусалимцам призыв собраться в четыре часа на Сионской площади на организуемую партией «Херут» демонстрацию. В повторявшемся сообщении подчеркивалось, что на демонстрации с протестом «против установления связей с Амалеком»[318] выступят Менахем Бегин и профессор Клаузнер[319]. Мать поспешила закрыть лавку. По пути домой она зашла к господину Рахлевскому и сказала ему, что начало братоубийственной войны — дело нескольких часов, что мы уже сегодня станем свидетелями еврейского погрома в Иерусалиме и что нашему соседу следовало бы немедленно закрыть свой магазин и не открывать его после обеда.

— Блаженны сидящие в доме твоем[320], — сказала мать, задвигая дверной засов.

Уже объявив, что до завтрашнего утра никто не выйдет за порог этого дома, она с горечью обнаружила, что рядом с отцом сидит Риклин. Теперь ей предстояло терпеть его до тех пор, пока он сам не изъявит желания уйти.

На столе перед Риклином и отцом были, как обычно, разложены учетные книги погребального братства, свернутые в рулоны карты и выпущенные в начале века брошюры с описанием кладбища на Масличной горе, однако отец внимательно слушал свежие новости, которые ему принес Риклин. Тот рассказывал о скандале, разразившемся во дворе больницы доктора Валаха во время похорон реб Ичеле Глезера, коренастого меламеда школы при ешиве «Эц Хаим», получившего за свой невысокий рост прозвище И Краткий. Когда тело учителя вынесли из морга, служка погребального братства объявил, что по принятому в Иерусалиме обычаю и в силу заклятия, действующего со времен Йегошуа Бин-Нуна, всем потомкам усопшего возбраняется сопровождать его тело к могиле[321]. К вящему удивлению присутствующих, сын покойного, высокий армейский чин, взявший себе фамилию Галь, выразил твердое намерение проводить своего отца в последний путь.

Старосты погребального братства, рассказывал реб Элие, попытались уговорить офицера не нарушать древний обычай, снискавший одобрение высоких Кедров Ливанских[322] и каббалистов, и не причинять тем самым страдания душе своего отца, все еще пребывающей здесь, вблизи опустевшего тела. Офицера уверяли, что покойный испытает ужасную боль при виде своего сына, пробивающего брешь в возведенной мудрецами ограде, но тот, положив руку на выступавшую из кобуры рукоять пистолета, угрожающе высказался в адрес членов погребального братства, назвав их паразитами, попрошайками и фанатиками. Мало того, офицер обвинил членов погребального братства в том, что они тайком вырывают у мертвых золотые коронки. В довершение всего, когда он направился за носилками с телом отца, по обе стороны от него, взяв его под руки, шли две молодые девицы в военной форме.

— Истинный праведник поколения, — ядовито заметил Риклин. — Справа от него Михаэла, слева от него Гавриэла[323]. В револьверах и бомбах он, наверное, понимает, но в высоких духовных материях у этого вояки нет ни малейшего разумения.

Вслед за тем Риклин поведал, что иерусалимский похоронный обычай был установлен более двухсот лет назад раввином Йосефом Мольхо, автором знаменитого труда «Шульхан гавоа». Посредством заклятия раввин Мольхо рассчитывал не допустить участия в похоронной процессии всех потомков усопшего, как чистых, так и нечистых, каковые суть бесы мужского и женского пола, появившиеся на свет из напрасно излитого семени. Эти невидимые потомки окружают скверной умершего человека, мешая его душе вознестись на небо.

Мне не удалось скрыть усмешку, и реб Элие поспешил одернуть меня:

— Не смейся, будто и ты — какой-то невежда.

Свой рассказ он решил подкрепить достижениями современной науки. Если мне когда-нибудь представится случай взглянуть в микроскоп на каплю человеческой спермы, сказал реб Элие, моему взору откроется множество мелких существ, имеющих вид младенцев и беспрерывно перемещающихся в семенной жидкости.

— Истинный ужас, — Риклин с шумом втянул в себя чай. — Сегодня микроскопы дают увеличение в восемнадцать тысяч раз, а когда они станут давать по сто тысяч, можно будет разглядеть, что эти младенцы имеют черты лица своего родителя, и тот, едва лишь взглянув на них, содрогнется, раскается и поспешит совершить духовные исправления, которыми его потомство будет возвращено святости. Об этом ясно написано в святых книгах.

Затронув пикантную тему, Риклин не торопился ее оставить:

— Напрасное семяизвержение справедливо считают великим грехом. Не иначе как о нем сказал пророк: «Режущие детей при ручьях»[324]. Слово «режущие» тут впору заменить словом «чешущие».

Свою последнюю фразу старый могильщик завершил выразительным смешком.