Периферия

— Думай обо мне, — подсказала Катя. — А я буду думать о тебе. Я всегда думаю о тебе, утром, и днем, и вечером, и во сне тоже. Знаешь, как интересно думать во сне? До самого пробуждения я уверена, что это явь, никакие не фантазии, и все так прихотливо закручено — напряжение нарастает по восходящей линии, как в хорошем детективе. В своих снах человек живет самой интенсивной жизнью.

— Научиться бы управлять снами, — сказал я. — Чтобы снилось то, что хочешь, и в той последовательности, в какой хочешь.

— Тогда для людей самым важным стали бы их любимые сны, а другие желания притупились. И люди превратились бы в заурядных наркоманов.

— Ладно, — согласился я. Рая этого никогда бы не сказала. Она бы не выстроила всей этой цепочки. — Останемся сами собою, это лучше всего. Нам поздно менять лицо и суть свою. Да и зачем?

— А если бы было ради чего? Ты сейчас разве не перестраиваешься? У тебя была Рая, а теперь у тебя я. И работа совсем другая. Значит, и в тебе что-то поменяется.

— Ты все правильно обосновала, я согласен. Правда, мне кажется, что я каким был, таким и остался. Разве что ума-разума поднабрался.

— А это не приобретение? Ты когда-нибудь с Раей обсуждал все это?

— Нет, — признался я. И удивился ее проницательности. Я как раз подумал об этом.

— Но почему? Ей было не интересно, она далека от всего этого? Тебе было не интересно?

— На каждый из твоих вопросов я могу ответить положительно. Но ты сама знаешь, что не похожа на Раису.

— Однако, — сказала она с вызовом, — это вовсе не значит, что ей до меня далеко.

— Не значит, коли ты так ставишь вопрос, — спокойно согласился я.

— Тогда верно будет предположить, что чем-то я лучше ее, а чем-то она лучше меня?

— Это можно предположить, сравнивая себя с любым человеком.

— Не очень-то ты меня любишь, если думаешь так. Если не видишь разницы, сравнивая нас.

— Успокойся. Выбор сделан, и незачем унижать несчастную женщину.

Катя сдержалась, готовые было сорваться горячие, обидные слова так и остались непроизнесенными, но это стоило ей немалого усилия. Она поджала губы, и ее быстрый взгляд скользнул по мне и отпрянул. «Что за метаморфоза? — сказал я себе. — Откуда эта нетерпимость? От сознания вины?» Теперь мы оба смотрели в потолок. Катя не воспринимала критику даже в малых дозах. Все, что она делает, правильно, а сомневаются в своих поступках пусть слабовольные личности. Пусть они хоть семь раз отмеряют, хоть семьдесят семь, это не прибавит им решимости и уверенности, и у них все равно задрожит рука, когда надо будет совершить простой и естественный поступок — один раз отрезать. Теперь я разглядел в этом ее качестве особенность характера. Эта ее черта говорила о твердости намерений и упорстве в их достижении.

Я обнял ее, она не ответила. Я подождал, потом обнял снова. И остановилось время. Незачем стало что-то сопоставлять, строить планы, прокладывать курс, метаться, оправдываться, поворачивать назад, снова очертя голову нестись куда-то, а упершись в стену, разыскивать проход — остановившееся время все это вымело из сознания, освободило его для чистой, безоглядной радости, для светлой минуты любви, и все остальное, продолжая существовать, вдруг потеряло свое влияние и вес, соразмерность исчезла, понятия «можно» и «нельзя» нейтрализовали друг друга.

Катя заснула, ушла от своих вопросов и моих ответов. Да, лучше ни о чем не спрашивать, ничего не бередить, не растравлять. Волна, холодная и плотная, набежавшая опять неожиданно, окатила меня и понесла не отпуская. «Ничего, — подумал я, увещевая себя. — Отогреюсь, и все будет хорошо, не я один начинаю сначала. Да и что делать, если первая постройка неудачна? Терпеливо нести свой крест». Но я не мучился, и Рая не была моим крестом, пока я не встретил Катю. Пока не понял, что смотреть на Катю издали мне мало. Выбор сделан, и нечего теперь терзать себя и изводить близких. Нет ничего нелепее возвращения к разбитому корыту. И нет ничего тоскливее. Я подумал, что, если вернусь к Рае, никогда не освобожусь от пут чистой науки. «Неправда, — возразил я, — все это вздор. И вовсе не нужно, чтобы меня подталкивали и стимулировали. К тем выводам, которые я сделал, я пришел сам, Катя не привела меня к ним за ручку. Просто одно совпало с другим. И пусть мне сейчас тяжело, я переживу и это. Если я сильный человек. Если нет, то грош мне цена».

Я повел плечами и насупил брови, и мне перестало быть зябко. Бывают ведь, бывают на свете минуты, когда достигнуты пределы, за которыми черная пустота. И ничего больше не надо, и желаний никаких не остается. Была как раз такая минута. Ночь опять остановилась. Ее тишина, прохлада, темнота, таинственность и необъятность и были блаженством.

VI

— Здравствуй, папа! — сказала Дашенька. Присела в кокетливом реверансе, а потом встала так, чтобы моя ладонь коснулась ее волос. Ей нравилось, когда я гладил ее по головке. — Папа, ты опять с нами? Мама больше не будет плакать? Ты все можешь. Сделай так, чтобы мама больше не плакала.