Периферия

— Вы, уважаемый, чем занимаетесь, если, конечно, не секрет? Ежели вы по медицинской части или преподаете, то мы к вам со всем нашим почтением.

— Мы социологи, — сказал Николай Петрович. — Будем ходить к людям и спрашивать, чего они хотят.

— И все? Ходить и спрашивать? — безмерно удивился хозяин дома. — Ну, а потом?

Авдеевна тоже широко раскрыла глаза. У нее еще ни один представитель власти не спросил, чего она хочет. Подразумевалось, что те, кому следовало это знать, прекрасно знают обо всем и без расспросов.

— То, что скажут нам люди, будет использовано для улучшения работы предприятий, магазинов, поликлиник, транспорта. Вот что за этим стоит.

— Я, к примеру, заявлю вам, что более всего хочу порядка, соскучилась я по нему. Что дальше? — Авдеевна привычно оттесняла мужа на второй план.

«И у Абдуллаева такое же мнение», — вспомнил Ракитин.

— Я сделаю для себя вывод, что вы знаете, чего нам больше всего недостает. И попрошу вас уточнить, где вы видите непорядок, в чем он заключается, кто его допускает.

— Наденьку нашу без подарка в детский сад не принимали.

— Ну, когда это было? — сказал Леонид Макарович. Его взор все чаще останавливался на бутылке, опорожненной менее чем наполовину.

— Сегодня я бы в ту сумму уже не уложилась.

— Это предмет для разговора, — согласился Николай Петрович.

— Я сдаю посуду по 20 копеек, а у Макаровича тара идет по 15 копеек. Приемщик же давно на «Жигулях» разъезжает. И домишко у него! И на столе скатерть-самобранка. Как у нэпмана. Я те времена застала и запомнила. Мне, милые, это не нравится.

— Леонид Макарович, наверное, клиент после семи? — невинно так спросил Николай Петрович, намекая, что хозяин дома мог прибегать к услугам винно-водочного отдела в неурочное время, за что взимается пеня.

— Ничей он не клиент, он свою бурду гонит, урючно-яблочно-сливовую. Он безголосый. Ему всю жизнь в трехлитровый баллон наливают четыре литра пива. И удивляюсь я, почему не пять?

— Будет, слыхали, — сказал Леонид Макарович.

— И еще послушаешь. А врачи как себя вести стали? А спекулянты? Перекупщики базар в обдираловку превратили.

— Не надо столько мрака, — сказала Катя. — У вас симпатичный маленький городок.

— Не надо преувеличений! — подхватил Леонид Макарович. Он не сводил взгляда с линии, определяющей уровень жидкости в полупустой бутылке.

— А я разве не об этом? Чиройлиер — славный город, — согласилась Авдеевна. — Мы понимаем это, мы здесь с первых колышков, и палатку нашу ветры опрокидывали и тащили вместе с нами. Мы тут поработали как надо. Сами за порядком следили. Кто был не из нашего рода-племени, получал коленкой под зад, и весь разговор. А потом людишки какие-то понаехали, на готовое всякий горазд, и потихоньку, на ощупь стали насаждать: ты — мне, я — тебе. Где не шло «ты — мне, я — тебе», это место помечали и обходили, ну, а где шло, там крепко врастали в землю и все прибирали к рукам. Мы это видим и терпим, вот что плохо. Молчим, не даем отпора — и хорошее где-то отступает, а плохое наступает. Разве не так?

— Правильно вы считаете, — сказал Николай Петрович.

— Я человек маленький, — вдруг сказал Леонид Макарович. — Получаю пенсию и зарплату, никому не мешаю. А до этого водителем работал. Я всю жизнь был водителем, еще до войны, когда об асфальте не слыхали. Колеса расплескивали пыль, как воду. Я ушел на пенсию с чистым талоном.

— Молчал бы уж, чудо-юдо! — шикнула на мужа Авдеевна. — Я бы тебе столько проколов сделала, и не в этом талоне.

— В войну я тоже был водителем, — сказал после паузы Макарович. — На Волховском фронте. Мы ездили по лежневкам. Из меня все вытрясло, печенку и селезенку.

— А дурь почему осталась?

— У нас гости, соци… соци… социлогики, а ты обо мне неуважительно говоришь в их присутствии. Разве это хорошо?

— Нехорошо, зато правильно!

Они пререкались привычно, не повышая тона, как все последние годы, когда Леонид Макарович употреблял, а потом маялся печенью и головой. Других нарушений не допускал, только превышение дозы.

— Мама идет! — сообщила Наденька, вскакивая.

К ним шла молодая стройная женщина в джинсах и белой блузке, и ветви сирени, загораживавшие дорожку, размыкались перед ней. Это была Авдеевна, сбросившая сорок лет и избыточный вес. Но в облике дочери не было добродушия.

— Торжество? Без меня? Можно было и подождать, из уважения к моему пролетарскому происхождению. — Ее непринужденность стоила ей труда, и немалого. — Меня зовут Ксения. Для своих я Ксюха-Кирюха. Я ужасно голодна, а здесь так аппетитно закусывают. Батя, что ты скажешь, если в результате моего прихода твоя доля несколько оскудеет? Ты не лишишь меня наследства? Только не это!

Зацокал медный носик умывальника. В этом доме с уважением относились к вещам, служившим нашим бабушкам. Ксения села напротив Николая Петровича. Сказала:

— Не соблазню. За вас, молодые, залетные! Вьете свои гнезда, и оставляете их, и вьете новые? Угадала? Я проницательная, в матушку пошла. Но говорю больше, чем нужно. Осуждаете? А нам все равно!