Периферийная империя: циклы русской истории

Переехав же французскую границу, он отмечает: «При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде даже понятия, — все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окон не отворяет»[419]. Улицы здесь узки, в Лионе «самая большая не годится в наши переулки, а содержатся скверно»[420] [Явное преувеличение — центральные улицы Лиона в XVIII веке были не у́же, чем в тогдашней Москве]. В самом центре города «французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила бы наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!»[421]. Даже и нравы местной аристократии вызывают осуждение: «Бельё столовое во Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подаётся. Оно так толсто и скверно вымыто, что гадко рот утереть»[422]. В Италии — того хуже. Нищета, «на земле плодороднейшей народ терпит голод»[423]. Вокруг «весьма много свинства». А именно: «полы каменные и грязные, бельё мерзкое, хлеб, какого у нас не едят нищие, чистая их вода то, что у нас помои»[424].

Вдобавок ко всему Россия оказывается куда более свободной страной, нежели Италия. В Петербурге и Москве свободно читают Вольтера, Дидро, Руссо, а в Риме всё это строго запрещено. Короче, вернувшись на родину, русский путешественник приходит к твёрдому выводу, что «в Петербурге жить несравненно лучше»[425].

Один из немногих, с кем в Париже было Фонвизину по-настоящему интересно, это Бенджамин Франклин, посол Соединённых Штатов — один из «отцов-основателей» американской истории. Есть что-то поучительное в этой встрече двух скучающих просветителей, один из которых представляет рабовладельческую республику, а другой — крепостническую монархию.

Если верить Фонвизину, то Россия XVIII века далеко опередила Запад во всех отношениях. Однако та же эпоха оставила нам и другой памятник — «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. Картина, увиденная этим путешественником, была столь мрачной, что книга оказалась под запретом, а автор был сослан в Сибирь.

Фонвизин ездил по Европе дважды. Первый раз — в 1777–1778 годах, второй раз — в 1784 году. Книга Радищева была опубликована в 1790 году. Иными словами, восторг Фонвизина и ужас Радищева относятся к одному и тому же времени.

Первый путешественник смотрел на свою дорогу глазами петербургского барина. Ему невдомёк было, что книги Вольтера и Руссо не приходится запрещать в империи, где большая часть населения безграмотна, а те, кто умеет читать, в большинстве своём удовлетворены сложившимся порядком. В Европе ему всюду мешают простолюдины, оказывающиеся со своими неотёсанными нравами перед его вельможным взором. На родине полиция не допустит такого безобразия. Местная аристократия не идёт ни в какое сравнение с российской, ибо стеснена в средствах. Деньги от обладателей знатных титулов переходят к буржуазии.

Радищев, напротив, попытался взглянуть на свой путь глазами крестьян и простолюдинов. Его Россия оказалась не блестящей и величественной, а убогой и зловещей.

Однако ни нравственное негодование Радищева, ни благонамеренные рекомендации французских просветителей не влияли на политику петербургского правительства. И не только потому, что это правительство опиралось, прежде всего, на дворянство, заинтересованное в крепостном праве, но и потому, что другого пути оно для себя не видело. Даже пугачёвский бунт не поколебал уверенности Петербурга, что для России быть европейской державой и быть страной крепостнической — одно и то же.

Многочисленные французские книги о правах человека населяли библиотеки петербургских аристократов, которым и в голову не приходило, что всё это имеет какое-то отношение к жизни крепостных крестьян. Ситуация изменилась лишь в начале XIX века. И дело не только в том, что новое поколение молодых людей, выращенное в Москве и Петербурге, прочло книги Вольтера и Руссо внимательнее своих родителей.